Настройки поиска

Из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»
                                                                      окончание

     …«Воин… Каратель… Палач… Чудеса, да и только! Ещё недавно — просто Славик, кореш всем бомжам, безвестный торговец рыбой, а теперь, ни много, ни мало — буерак! Вот только проблема: контрольный выстрел в голову, — как с ним быть? Контрольный — что?..»
     «Нет, ты пойми: нас боятся! — обратился Брателла к самому себе, ко «второму». — Мы, буераки — сила! Ты же не знаешь, — произнёс он высокомерно, явно щеголяя своей просвещённостью, — истина ведь — где? Не знаешь… А я тебе скажу… Истина, брат Брателла… Нет, не в вине, как считают инородцы… И не в пиве, как считаешь ты… Тем более — не в безалкогольном, — обратился он к «сокровенному». — Истина, брат — в языке! Вот так-то! Ты вслушайся в наше родовое название: «буер-р-р-р-р-р-раки»! Вот это «р-р-р-р-р-р-р» что означает? А означает оно ры-ча-ни-е. Это ж наши жертвы, защищаясь, рычали на предков, достославных и достопочтенных… Вот так: «Р-р-р-р-р! Буер-р-р-р-р-раки!» У-у-ух!!!
     Моим именем будут называть детей, улицы и города, дойдёт и до парфюмерии всякой, напитков — конечно же, алкогольных… Заходишь в кабак и говоришь: «Мне двойной «Брателла» со льдом и тоником». Идрис будет по водке, как и в жизни: например, «Медовый Идрис с перцем». Тоже ж наверное, с двойным… А Салавату мы пивко отдадим, и, уверен, пиво «Салават» будет безалкогольным… Тьфу, гадость какая!
     Карать я начну сразу! Дыманова казнить, что ли на почин? Тоже мне, идеолог! А мы и идеологов можем, нам-то что! Мы — опричники! Карающая рука, так сказать… Ну, не то чтоб рука… Короче, ты понял… Дыманов вот продал попу… И кого?!! Меня продал, командира гвардейцев, в сексуальное рабство... А говорил — друг… Ну уж нет: я возьму его в спарринг-партнёры! — он криво улыбнулся, как ему казалось, зловеще-зловеще и притом ещё и лукаво. — Скажу ему: «Ты ж желаешь укрепления нашего движения?» А он: «Спрашиваешь!» А я тогда: «Ты ж ведь всем пожертвуешь ради Учения?» А он: «Ато!» А я ему тогда – бац: «Становись!!! Будем удары отрабатывать!» — На этот раз Брателла сумел сдержать рвущийся наружу смешок. — Ох, и отведу я душу… Всё ему припомню, особенно этого монстра! Всем отрядом, всем спецназом потренируемся на Салавате!
     Это ж у нас удел таков — постоянные учения. Мы ж ведь должны всегда начеку быть — ну, там ЧП разные, и всё такое прочее. Чуть что, сразу сирена — и спецгруппа мчится на выезд! Мчится с оружием наперевес! С расчёхлённым так сказать вооружением, со взведёнными курками и снятыми предохранителями. Хотя… «Постоянно наперевес» — сложновато… Придётся какую-то гадость глотать…»
     Брателла попытался воспринять внешнюю действительность при помощи органов чувств, но все они безмолвствовали, и лишь обоняние сигнализировало, что запах сырой земли с отдушкой серы вдруг трансформировался в запах жжёной резины, и устойчивый дух гари подвиг Хайруллу к умозаключению: «Ага, батюшка перестарался! Но почему вдруг — резина? Я ж не резиновый…»
     Казнь прекратилась неожиданно! Как будто песня оборвалась…
Брателла понял или, скорее, почувствовал: теперь, отныне – всё новое! Новая жизнь, новое положение, новые возможности! И о том, что это всё никакие не шутки, явственно свидетельствовал копошившийся глубоко внизу, собиравший остатки самоё себя усталый, но почти счастливый батюшка…
     Философ чувствовал, что не всё ладно у них с возлюбленным. Во как не везёт мне в любви: опять фригидный попался… Хотя, скорее, просто сегодня не мой день… А может и себе в пантюркисты податься? «Игорь» — значит, буду Ильгаром, а «Михайлович» — видать, Мусаевичем стану. Или Самураевичем? Ох, и чудны́е эти тюркские имена… Жаль, привыкать придётся долго… Выучусь улыбаться — сурово-сурово, презрительно-презрительно… «Игорь Самураевич» — тоже недурственно, а для друзей — м-м-м… «Зульфия», а лучше — «Зуля»… Да и мужчинки между пантюркистами — ох, и ядрёные! Мужественные такие… Гордые… Неприступные, как Братик... Был…»
     Возвращаясь «оттуда», «с приговора», Хайрулла Сагындыкович решил вознаградить себя за страдания, и пустился в размышления о выдержанном экзамене, о пантюркистском пантеоне, своём месте в нём. Устало пробираясь лабиринтами коммунальной квартиры, многоликий Вячеслав Иванович всячески гнал от себя страшное видение: в финале очередного симпозиума по поводу гибнущего человечества его, забывшегося в пьяном сне, будит хриплый от алкогольного передоза голос «главного»:
     — Эй, Брателла! Мы ещё резолюцию не выработали, а денежки-то — тю-тю... Говоришь, тебя батюшка в кино приглашал?..
     Сидоров решил поощрить самого себя за проявленное мужество, за пройденные круги ада: теперь можно было строить планы на будущее, которое отныне возвышалось перед ним огромным массивом великих дел, которые (дела) ему лишь предстояло свершить. «Именно свершить, а не выполнить или сделать!» — констатировал Хайрулла.
     «Ну, теперь уж я развернусь! Внедрю своих людей во все структуры… И тогда чуть что — по моему сигналу ударят мои ассы, казня и карая врага! Введу контроль над обществом… Ну там… прослушка… подглядка… И чуть что — казнить, выжигать крамолу калёным железом!
     Откроем учебные заведения… Создадим тренировочные лагеря… Будем присваивать даны и пояса… А ещё будут зарницы и всё такое… В годину опасности, нависшей над движением, или там человечеством, обращусь к народу:
     — Братья и сестры! Буераки и буерачки! Сейчас, когда смертельная опасность нависла…
     Или:
     — Я Первый! Я Первый! Дорифор-7, ответь Первому! На проспекте Героев Пантюркизма ЧП! Пленных не брать! Казнить на месте! Да, публичная казнь, чтоб другим неповадно было! Маски можете не надевать!
     Лексику пора вводить свою… Ведь всё ж утеряно, всё… Вот казнил я сейчас попа… А как обозначить сей славный акт? Вот то-то же: неизвестно! Термины нужны! Можно сказать «я его отказнил», а ведь можно ж и «выказнил»! «Откарал» и «выкарал»… «Отспецназил», наконец… Если я подкрался к Дыманову в овраге — то назовём это «буерачить», а ежели в чистом поле — то «буярить»… Да-а, работы непочатый край… О, чуть не забыл… Надо справиться у Идриса: есть у меня душа или нету… Судя по тому, что я собираюсь сделать с врагами — то нету. Я абсолютно бездушный, как и подобает буераку… Кровожадный я…»
     «Теперь, если нужно, любви будет подвергнута элита неверных, их политики, бизнесмены. Учёные, в конце концов. За то, что не захотели увидеть в логике исторического развития первичности нашего этноса. Но с особой жестокостью я подвергну любви трамвайных кондукторов… Особенно с маршрута №15! Ох, подвергну! За их дурацкие приставания «Ваш талон!» Ещё покараю Ваську Белова… Хотя, по правде говоря, он тоже наш, пантюркист — как-никак, бутылку водки за девять секунд выпивает из горла́! Но ведь пятёрку занял год назад — до сих пор не вернул. А в шестом классе что он вытворял?! Обижал меня, гад! Ух, покараю! Кто там ещё у меня на очереди? Участковый!..»
     Наконец Просто Славик и о. Игорь вернулись к нам в библиотеку. По возвращении в «читальню» Брателла выглядел почему-то крайне возбуждённым и мокрым от пота. Тогда я ещё не догадывался, почему это Славик Сидоров так старательно избегает взглядов присутствующих и хватает ртом воздух, будто вынырнул из-под воды после долгого пребывания в океанских глубинах.
Хозяин же квартиры с видом полнейшего удовлетворения тихо мурлыкал под нос «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок». Бородатый «Терминатор» вовсю смотрел на нас своими честными глазами, и никогда ещё его взгляд не был столь чистым и открытым, уносящимся к горизонтам своей крайне порочной души.
     Вскоре Салават и Хайрулла ушли, унося с собой честно заработанные деньги и надежду безумного философа на взаимность со стороны «Мальчика-с-мячиками». И долго потом ещё, пребывая в кругу неофитов, в основном, «снятых» на улице солдат срочной службы, Игорь Михайлович любил задумчивым тоном произнести философическую по стилю сентенцию, чем повергал в священный трепет «мужчинок», видевших в радушном хозяине религиозного философа и учителя жизни:
     — Трубы горят — чувства молчат… Да-а уж…
     Неофиты изо всех сил старались запомнить услышанный «философский» афоризм, полагая, что стали свидетелями рождения глубочайшего по содержанию высказывания, которое и понимать нужно иносказательно. Наиболее чуткие из них замечали, как грусть-кручина лёгкой тенью ложилась на невысокое чело Михалыча, сигнализируя, что его владелец сейчас утопает мыслями «в дальнем, дорогом», уносясь силой воображения вспять реки времени, к тем счастливым мгновеньям, «когда на кухне… в обществе любимого… э-эх…»
     И лишь узкий круг посвящённых знал, «откуда у парня испанская грусть», знал эту печальную историю. Трагическую историю большой и чистой любви, так и оставшейся неразделённой…
     Много ещё горестей и невзгод прошумело над бесшабашной головой Игоря Михайловича, немало ещё блистательных побед одержал он в любовных битвах. И лишь великая идея, для компактности запечатлённая им в кратком четверостишии, согревала его большое сердце на тернистом жизненном пути:
                                                                   Дарю тебе корзинку
                                                                   Речного тростника,
                                                                   В ней усики студента
                                                                   И глазки моряка…
     Эти бессмертные строчки, по уверениям «весёлых рассказчиков», посвятил Игорь Михайлович «неведомому другу», который, как он верил и знал, рано или поздно войдёт — нет, ворвётся! — в суровую жизнь одинокого волка любви…
     Как выяснилось вскоре, купюра в десять долларов США была не единственной добычей апостолов: они унесли с собой также пульт от телевизора «Sony», старинную икону и паспорт на имя Игоря Михайловича Тукаченко. Это тоже был… «ясак». После того, как Брателла в сопровождении «продюсера» с сознанием выполненного долга покинул поле битвы между Востоком и Западом, тут же последовал звонок отцу Игорю с неким предложением, озвученным режиссёром всего действа доцентом Шарабановым.
     Сообщение, своей вероломностью повергшее влюблённого философа в шок, содержало ненавязчивую рекомендацию посмотреть, на месте ли его паспорт, пульт и икона. Шантажисты перезвонили через час. В повторной телефонограмме говорилось, что возврат всего вышеперечисленного стоит всего-навсего каких-то пятьдесят долларов США:
     — Что ж мы, Игорёк, не люди, что ли? Что ж мы, не понимаем, что с деньгами проблема?.. Мы подождём…

     Полгода спустя ко мне на работу зашли Шарабанов и Брателла, и доцент затем ненадолго отлучился. Дабы занять продавца рыбы разговором, я задал ему несколько ничего не значащих (как я тогда думал) вопросов. Меня угораздило спросить Сидорова, не пишет ли ему о. Игорь из Москвы, где он, как было слышно, занимался паблик рилейшнз (злые языки-«фальцеты» не преминули тут же переиначить этот термин в… «Павлик рилейшнз»). Тогда я никак не мог понять, почему мой вопрос сразил Брателлу наповал…
     Он вздрогнул, как от мощного удара, а затем в смущении потупился и густо покраснел. Гость почему-то стал усиленно ковырять пальцем стену, пытаясь при этом носком туфли начертать на полу какие-то одному ему ведомые письмена. Древнетюркские. Хотя, возможно, он пытался написать какое-то бранное слово. И я догадывался какое: конечно же, это был замечательный русский глагол «хохотать».
     Хо!!! Хо!!! Хо!!! Хо!!! Хо!!!

     Олег Зиньковский

из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»
                                                                      п  р  о  д  о  л  ж  е  н  и  е

      Запорное устройство на джинсах возлюбленного ухнуло вниз, и сердце кавалера сжала горячая рука предвкушения наслаждения, с которым его разделяли лишь мгновения — по одному на каждый зуб zipper’а, оставляемый позади стремительно летящей вниз «собачкой» замка.
      Увы, также и душа Брателлы вместе с замком рухнула вниз, в неизведанные бездны и расщелины земли. Он понял: это никакой не замок — это нож гильотины совершает свой краткий и жуткий путь, сдувая головы, как алкоголик пену с кружки пива. Он уже слышал хруст разрушаемых шейных позвонков, похожий на хруст новеньких, с пылу, с жару купюр достоинством в десять долларов США, но Хайрулла Сагындыкович с негодованием прогнал назойливое сравнение. Каждый щелчок «собачки» zipper’a отдавался в голове несчастного атомными вспышками, сотнями Хиросим и Нагасаки...
      Проваливаясь в бездну вместе с замком, Славик вдруг вспомнил всю свою жизнь, как выяснилось, непутёвую, и она (жизнь) промелькнула перед ним во мгновение ока, и тут же на её место встали все многочисленные воплощения, в которых обреталась душа Хайруллы в прошлом.
В глубине души Славик понимал, что сейчас жертвует собой, и он узрел себя в образе вознесённой на позорный столб Жанны д’Арк, горящей на костре низменной похоти растленного батюшки: Хайрулла приносил себя в жертву возвышенной идее по-настоящему справедливого мирового порядка. Вдруг его взор выхватил из полумрака собственных галлюцинаций вознесённого на древо, пригвождённого ко кресту предводителя взбунтовавшихся рабов. Надо ли говорить, что гордый тюрк Спартак открыто и честно взирал на мир страждущей физиономией Брателлы…
      «Но – что это?! — присмотревшись, в сердцах воскликнул «младшенький» в ужасе. — Не может быть!»
      Продавец рыбы попытался навести резкость. Какие-то смутно знакомые лики привиделись ему в самых ответственных местах фигуры распятого гладиатора, на запястьях и щиколотках: именно в этих точках в тела казнённых вбивались гвозди, поддерживавшие их на позорном древе. К ужасу Брателлы, расплывчатые очертания вернулись в первоначальные границы, и теперь на него взирал один из отцов-основателей США Гамильтон, портретом которого снабжались десятидолларовые купюры: Славик-Спартак повис на древе позора не на мощных гвоздях, а на свёрнутых трубочкой казначейских билетах национальной резервной системы США…
      Видение превратилось в жуткий мираж, и банкнота с Гамильтоном разрослась вдруг до вселенских размеров. Из-за спины политика выглядывали другие банкнотные североамериканские президенты, отвратительно хихикая и гаденько посмеиваясь. В сознании Брателлы всё померкло от столь подлого удара судьбы, и он стал проваливаться в какой-то колодец, полный мерзких и отвратительно скользких тварей.
      Собачка замка упёрлась в раздваивающееся, как змеиный язык, основание молнии. Господин Сидоров «в девичестве», а теперь провозвестник нового миропорядка, отметил с содроганием, что там, внизу, происходит какая-то возня, что он чувствует прикосновение липких («От крови, наверное!») омерзительных ручонок.
      Вдруг всё разом успокоилось. Возня прекратилась, не было больше настойчивых прикосновений. Не было долго, целую вечность, — почти секунд двадцать. Брателла не в состоянии был понять, что бы это означало, и не мог поверить в нежданно свалившееся счастье. Он выждал ещё секунд десять. По-прежнему ничего не происходило, лишь какой-то странный вибрирующий звук был кем-то привнесён внутрь страшного помещения. Брателле стало даже как-то немного жаль, что всё закончилось: «А как же жертва во имя идеи? Это было б моим боевым крещением. Вкладом было бы… Я бы доказал…»
      Не веря своим собственным тактильным рецепторам, Хайрулла решился на рискованный шаг. Собрав воедино всю волю, всю храбрость, на какую лишь было способно суровое сердце пророка, он приоткрыл глаза. Щёлочкой. Брателла поступил необдуманно и самонадеянно и об этом впоследствии вспоминал, как о величайшей в своей жизни ошибке. У него даже появились опасения, что увиденное будет преследовать его до конца дней…
      Взгляду несчастного Сидорова предстала страшная картина, бросившая её единственного созерцателя в дрожь. Пребывая в львиной позе, философ «откатился» на своих четырёх конечностях назад и теперь с явным удовольствием любовался открывшимся зрелищем.
      — Савра-аска… Савра-аска… — нежно приговаривал идеолог.
      «При чём здесь Савраска… — августовским метеоритом пронеслось в мозгу Сидорова. — Это ж лошадей так зовут… Я-то здесь причём? Это ж конское имя… Где он здесь коня увидел… Ничего не понимаю…»
      Брателла лишь сильнее сцепил за спиной руки, вообразив, что ему в очередной раз – пятый? седьмой? он не помнил, – надели наручники…
      У о. Игоря был отменный вкус, поэтому сейчас, как художник после нанесения очередного мазка, он отступил назад, любуясь своим детищем, осмысливая по-новому зазвучавший сюжет. Изверг Михалыч до боли, до ломоты в костях напомнил Сидорову крупного игрушечного льва на колёсиках, на котором так любил кататься в раннем детстве и сам пророк. Огромная царственная грива чудовища по имени Машенька обрамляла человекоподобное лицо, на котором вовсю играла улыбка Джоконды, похотливая и зловещая. Увы, она не предвещала Хайрулле ничего хорошего…
      Брателла возвышался над Михалычем, как какое-то монументальное фантастическое сооружение, и две серовато-синие джинсовые брючины, уходившие в бесконечную высь, казались грязными в полумраке затхлой коммунальной кухни, но голубой идеолог отверг эмоцию брезгливости слёту: «Когда любишь — любишь всего… Вместе с джинсами…»
      Какое-то утробное подвывание, похожее на мурлыканье, доносилось до слуха несчастного Сидорова: это изверг Михалыч не мог сдержать эмоций по поводу открывшейся его взору красоты: «И это всё — моё…» А неуёмная и буйная фантазия батюшки вовсю рисовала варианты реализации правоотношения, возникшего в момент перехода купюры достоинством в десять долларов из рук философа в руки Брателлы.
      В этот день Игорь Михайлович был настроен лирически, поэтому первоначально кастинг для Брателлы решил провести в облегчённом режиме — «light». У него в арсенале были ещё режимы «turbo» и «turbo-plus», но это уже совсем другая история...
      Спустя несколько мгновений батюшка уже не в состоянии был сдерживаться и отпрянул всем корпусом назад, так что конечности монстра, до сих пор занимавшие вертикальную позицию, отклонились от исходного положения и застыли под углом в сорок пять градусов. И такая энергетика сконцентрировалась в позе Михалыча, что Хайрулла почувствовал, как ужас холоднокровным пресмыкающимся вползает в самое сердце.
      За мгновение до неотвратимой стыковки с похотливым покупателем Сидоров успел с силой захлопнуть веки — так ураганный ветер захлопывает распахнутую настежь дверь — и с нечеловеческим усилием зажмурился...
      ...Медленно потянулась, начала течь, как тюремный срок, вечность. Брателла вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным. Он вторично за свою жизнь снова стал маленьким, но маленьким в хронологическом смысле. Таким беспомощным он был лишь в раннем детстве. Сидоров почувствовал, как его, всего целиком, со связанными за спиной руками, подняли высоко над землёй и аккуратно, старательно прицелившись, опустили на заострённый кол. Для казни...
      Уже мгновение спустя изверг Михалыч не мог поддерживать беседу с возлюбленным в силу специфики своих последующих действий: его воображение, мысли и, главное, уста были заняты совершенно другими, в некотором смысле посторонними вещами...
      «Ме…ци…ды…на…» — Брателла почувствовал, что его мысли поступают в «совещательный зал сознания» дозами, порциями. Он заметил, что нарушился привычный порядок алгоритмов и связей всех вещей, наполняющих повседневность «человека обыкновенного». По неведомым причинам апостол начал путать последовательность слогов родного языка: он намеревался произнести слово «медицина»... Сидоров, к снова охватившему его ужасу, начал осознавать, что источник этой пунктирности, толчкообразной прерывистости находится за пределами его собственного рассудка, за границей его бренной плоти.
      «Что это? Неужели предсмертные судороги?! Да, так и есть: тело дракулы по имени Михалыч, биясь в конвульсиях, умирает от какой-то внеземной инфекции, убивающей организмы этих существ, – печально подумал Славик. – О, лишь бы только он, умирая, не сжал зубы в агонии… Всё же, меня с ним соединяет некая нить... бытия... Кстати, не такая уж и тонкая!» — с удовлетворением констатировал новоиспечённый Хайрулла Сагындыкович.
      «Сло…во «ме...ди…ци…на» про…ис…хо…дит от тюрк…ско…го… — он не знал ни слова на тюркских языках, но зато теперь располагал наидостовернейшей информацией, что термины «медицина», а также «культура» и «философия» происходят от конкретных тюркских слов. — Мы, тюрки, генетически…»
      — Н-н-н-ннмг! — Сидоров застонал: «Кусается, гад! А вдруг он ядовитый?! Так и погибну… на боевом посту… при исполнении… Это великая честь, конечно, но… Мне ж только 25… А 10 баксов – это ж пять бутылок водки… Плюс пивко… закусь разная… Так не хочется умирать молодым… — Хайрулла чуть было не всхлипнул, но вовремя сдержался. — Такова уж наша прометейская участь… Нет! Лучше не думать о грустном… Где я остановился? Ага! Мы, пантюркисты, генетически мужественные!..»
      Хайрулла Сагындыкович в тяжкую годину тестирования своих жизненных принципов в который раз попытался думать о чём-то приятном. «Арабы называют нас «эфендим», что значит… Вот незадача: забыл… А бедуинцы нас – ох как уважают! Они, бедуинцы, меня в глаза не видели, а уже уважают! Это же надо: меня — и бедуинцы! Чудеса да и только!.. »
                                                          п р о д о л ж е н и е   с л е д у е т

Из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»

                                                                   п р о д о л ж е н и е

      «Мечта сбывается!» — удовлетворённо отреагировал на первое проявление чувств возлюбленного Михалыч: у него была большая человеческая мечта, хотя излишне смелая. С недавних пор ему в видениях начал являться город, «Град», как он его называл и который виделся философу в самых сокровенных мечтах. Это был «Город Солнца»...
      Если в Рио-де-Жанейро, по мнению великого комбинатора, все ходили в белых штанах, то о. Игорь не мог опуститься до такой банальности: в Городе Солнца не ходили в белых штанах. Не ходили также в чёрных. Равно как и в серых, коричневых, зелёных или синих. Там не ходили в штанах вообще. Не носили в этом «Граде» также и рубах, футболок, фуражек, пальто, костюмов, шапок, маек, трусов и даже носков. Не пользовались популярностью у жителей этого мегаполиса набедренные повязки и фиговые листы: на счастливых обитателях этой земли обетованной не было ровным счётом ничего.
      Во «Граде» сём обитали исключительно и только лишь мужчины, и счастливые обитатели Города Солнца не имели нужды в том, чтобы носить одежду, так как их по-детски незапятнанные души не знали, что есть стыд. Видение «Града» преследовало о. Игоря всё последнее время, будоража патетический полёт мысли и унося покой и сон. Оно внушало ему надежду на будущность…
      Из позднейшего рассказа Андрея Васильевича, оговорок Дыманова, Тукаченко и Брателлы явствовало, что батюшка и Славик Сидоров прибыли, наконец, на эшафот, функции которого в тот день выполняла обычная коммунальная кухня...
       Стук захлопнувшейся двери показался Брателле громовым раскатом затворившихся врат преисподней.
      «Что-то холоден ко мне Братик… Ах ты, недотрога! Но, может, ему не нравится, что я невысок ростом?.. — Игорь Михайлович терялся в догадках. — Или то, что я не блондин?.. А может то, что я плохо пою… Он просто не понимает своего счастья… Ничего, я возьму его интеллектом… Нежностью возьму… А, может, у меня появился соперник, и у Славы есть другой? О-о, я вижу его: высокий безбородый блондин! Кто же он, этот счастливец?» И вдруг страшная догадка пронзила воспалённый мозг влюблённого: «Федька! Это он, разлучник!!!»
      Гражданин Крючков, получивший у базарной публики ласкательное прозвище «Федька-Крюгер», вот уже более года занимал лоток рядом с лотком Славика Сидорова.  Лет двадцать назад отчисленный со второго курса филологического факультета за неуспеваемость, Ф. И. Крючков столько же времени запивал свою гениальность чем придётся, так как она (гениальность) оставалась никем непризнанной, за исключением её собственного носителя. В отличие от большинства слушателей, встреченных гением на жизненном пути, Брателла всегда выслушивал до конца все шедевры Крюгера, исчерпывающий перечень которых состоял из трёх наименований:
      1. Ты бросила в меня мочёным яблоком жестокости (белый стих);
      2. Не бейте кулаками по губам;
      3. Саблезубые пощёчины асфальта.
      Брателла не был силён в поэзии, равно как и во всех иных отраслях искусства и позитивного знания. Первый шедевр «от Крюгера» не произвёл на Брателлу особого впечатления, а вот другие два задели за живое. «Ну, кулаками может и не надо, — соглашался Сидоров, — может и правильно это… А вот с ноги — вот это да, это по-нашему! Это как я Ваську Красноперцева отметелил! А насчёт пощёчин асфальта — как он правильно написал! Это ж как напиться надо, чтоб асфальтом по щекам! Я, когда падал мордой об асфальт, так и подумал: «Чисто саблезубые пощёчины! Больно, будто саблями режут, а в придачу ещё и зубами грызут!» Как это верно: «Саблезубые пощёчины асфальта!» Какой грамотный он, это Крюгер!»
      Крюгер, который с симпатией относился к соседу за умение слушать, с любопытством посмотрел однажды на маленькое мохнатое существо, подошедшее к Сидорову. Этот-то взгляд и вспомнился сейчас отцу Игорю, едва не став для Крюгера роковым. «С какой ненавистью это толстое Квазимодо смотрело на меня! А может не с ненавистью, а с презрением? Да, я узнаю этот взгляд: так сморят любовники на мужей своих любовниц! Значит, этот ужасный Федька обманывает меня с моим Братиком, с этим чистым, доверчивым существом!»
      …Как только дверь прилипла к дверной коробке, герметически закупорив влюблённых, батюшка дал волю чувствам, в обилии накопившимся в нём. Отец Игорь решил взять быка за рога, он знал: «У нас всё получится! А то, что он артачится — так это всегда у тех, кто по первому разу…»
      — Безумец! Ты пришёл ко мне, сумасшедший!
      Брателла попытался было что-то возразить («Это не я пришёл, это всё — Андрюха»), но, шокированный, сподобился лишь на нечленораздельное мычание, которое содержало в себе очень много смыслов. Но странная «речь» Братика была прервана в зародыше:
      — Молчи, безумец! Ничего не говори! Я сам всё скажу! Я сам всё знаю, сердцем чувствую! Скажи мне, о Вячеслав… Любил ли ты когда-нибудь?
      Вячеслав Иванович несколько растерялся: Идрис ничего не говорил о любви, тем более о специфической… Про духовную брань — да, рассказывал. О самых уязвимых местах в защите врага — тоже говорил много… А вот про любовь — ни слова…
      Тем временем Игорь Михайлович последовательно продолжал гнуть свою линию:
      — О, Вячеслав! Любил ли ты когда-нибудь по-настоящему?
      Брателла удручённо и, как казалось ему самому, угрожающе молчал: «Сейчас этот пед поймёт, что моё молчание — страшно уже само по себе. Сейчас я метну в него наш фирменный суровый взгляд — и он лишится дара речи. Так наши предки силой взгляда превращали врагов в камень! В камень у меня не получится, это только Идрис умеет, но смертельно напугать — это да!»
И он метнул во врага, противостоящего ему в столкновении цивилизаций, испепеляющий, как молния, взгляд…
      Брателла выждал секунд десять и пристально посмотрел вокруг: никаких следов окаменелых людей или визжащих от ужаса тварей не было и в помине, лишь любвеобильный монстр похотливо улыбался, неверно поняв смысл страшной улыбки, которую только что Хайрулла метнул во врага.
      Увы! О. Игорь в своей жизни видывал и не такие устрашающие взгляды, взоры и жесты, особенно от тех, кто шёл «по первому разу». И подобные демонстрирования собственной неприступности давно уже перестали его волновать, а тем более устрашать.
      Хайрулла в недоумении застыл, сражённый собственными молниями, отрикошетившими от бронированной физиономии о. Игоря. Он отказывался что-либо понимать: «Ведь предки… Врагов… в камень… А этому дракуле — хоть бы хны…»
      Многоопытный Михалыч всё не унимался. Его голос зазвучал вдруг торжественно и строго. Так звучит глас председательствующего в ЗАГСе:
      — Пойми, Вячеслав… Я не такой, как все… Ты не сдерживай своих желаний… Сокровенных… Выплесни их прямо сейчас! Все!»
     И тут в голове Вячеслава Ивановича мелькнула спасительная мысль, полная страха и неожиданно вспыхнувшей надежды: «Кажется, у батюшки крыша поехала, и я сейчас буду отпущен…»
      Увы! Этой надежде так и суждено было остаться несбывшейся. Более того, положение неожиданно усугубилось… колыбельной....
      Хайрулла Сидоров подумал было, что пребывает в плену какой-то странной галлюцинации: его слуха вдруг коснулись звуки неземной красоты («Или мне это кажется? Глючит, что ли?») Спокойная и такая нежная-нежная мелодия внезапно стала наполнять страшное место, эшафот заполнили звуки, до боли напомнившие Брателле колыбельную, которую в младенчестве пела ему бабушка Авдотья Евлампиевна.
      Поражённый, Прометей вынужден был прислушаться. То, что он услышал и очень медленно осознал, заставило содрогнуться всю его мужественную внутренность, а Михалыч же тем временем старательно выводил:

                                                                 Я ждала и верила
                                                                 Сердцу вопреки-и:
                                                                 Мы с тобой два берега
                                                                 У одной реки…

      Влюблённый философ монотонно раскачивался в такт, исторгая из груди звуки нежной и лиричной мелодии. Это о. Игорь попытался реализовать подход к любимому, лаконично обозначенный им «нежностью возьму»: его голос и в самом деле, пониженный до уровня интимного шёпота, просто переполняла эмоция нежности.
      Последние две строки «Орфей Михалыч» повторил в третий раз, постепенно замедляя темп в какой-то одному ему ведомой величавой каденции.
     Преодолев нахлынувший приступ острого горя, Брателла решил не сдаваться. «Во попал! А поп ещё и поёт! Наверное, сейчас танцевать начнёт. Ну, там ноги задирать выше бороды… Как это называется? Канкан! Канкан с бородой… Бр-р-р, гадость какая! И привидится ж такое! Надо подвязывать с пьянкой, а то так мы с батюшкой далеко зайдём… Если выйду отсюда, Салавату рожу начищу... За подставу…»

                                                                  п р о д о л ж е н и е     с л е д у е т

п р о д о л ж е н и е
                                    из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»

      …В дверном проёме замызганной коммуны на фоне небесной синевы, которой в обчных обстоятельствах из его двери не было видно, Игорь Михайлович воочию узрел ЕГО! И это был не сон, не видение, не мираж в знойной пустыне… Вожделенная фигура была соткана из романтического марева, из звёздного эфира, из света дневного светила, но не палящего, полуденного, а белого, рассветного…
      Словно сказочный принц, словно благородный рыцарь на белом коне, материализовавшись из воздуха, в дверном проёме возник его Славик…
      Те, кто был знаком с незаурядной личностью батюшки давно, привыкли ко многим странностям в поведении иерарха, в том числе и к его запредельным лексическим единицам. В оригинальном и самобытном языке Игоря Михайловича междометно-наречное образование «каляка-маляка» занимало центральное, стержневое место, и носило универсальный характер. При помощи этого лингвистического феномена философ выражал всё, что угодно, выплёскивая на слушателей бурю грандиозных страстей, бушевавших в его многоликом сознании. В зависимости от контекста и ситуации глобальная категория «каляка-маляка» могла выражать как гнев, так и радость, печаль и сосредоточенность, восторг и надежду.
      Сегодня это была надежда, по которой так истосковался Михалыч…
      «Каляка-маляка! Это он, мой единственный! — сердце батюшки учащённо забилось, трепеща, как птица в руках птицелова. — О! Правду сказала ромашка! Ассоль дождалась своего прынца! — Сердце философа, как телеграф, учащённо выстукивало фразу за фразой. — Они жили долго и умерли в один день...»
      …Вот уже неделю, потеряв покой и сон, о. Игорь мучался эмоцией, внезапно охватившей его с остротой сердечного удара, всеохватывающим влечением, вдруг вспыхнувшим с невероятной силой. Но до сих пор как ни сигнализировал Михалыч Брателле о своей страсти, ответного чувства, к изумлению батюшки, не зарождалось.
      «Пока…» — успокаивал себя философ.
      И вот — о небо! — всё изменилось. Игорь Михайлович всегда знал, сердце его знало, что ЭТО произойдёт… Знало, беззаветно верило и ждало... Он вдруг с отчётливостью контрастного негатива понял: «Само Провидение соединяет нас! Не зря же я этой ночью во сне видел огромный розовый леденец!»
      Этой ночью он также видел на чёрном небосводе яркую дугу, похожую на след трассирующей пули, прочерченную падающей звездой. «Надо бы желание загадать!» И загадал…
      «Он пришёл! Пришёл! Как Орфей к Эвридике! Как Одиссей к Пенелопе. Как Отелло к Дездемоне… Нет, не так… Как Ромео к Джульетте! Руслан к Людмиле… Как Юнона к Авось… Опять не то…
      Как Мастер к Маргарите! Тристан к Изольде… Квазимодо к Эсмеральде! Как Чип к Дейлу… Как Проктор к Гемблу… Ой!.. Не то… Это — от радости…»
      О. Игорь, как красна девица, зарделся от смущения: «Раз пришёл — значит… — Он оттягивал озвучивание сладчайшей из истин — Значит… Пришёл — и я ему всё простил. Простил бессонные ночи, чувство одиночества на брачном ложе, слёзы в подушку, муки неразделённой любви. Как мне казалось, наивному. А сейчас — ОН САМ ПРИШЁЛ!
      Теперь главное — как привязать его к себе? Удержать такого — как?!! Сказано же: «Красивая жена — чужая жена»…Нет, не то: ведь жена — это я... И тоже, между прочим, красивая… Слава… Какое славное, чарующее имя… Славик… Вячеслав-Вячик… Вячик-Мячик… О-о, это как «Девочка с персиками», так и мой Славик — «Мальчик с мячиками», гы-гы-гы!» — Не «ха-ха-ха», и даже не «хи-хи-хи». О. Игорь смеялся именно так: «Гы-гы-гы».
      «Вот он, Вячик-Мячик мой, сидит и стесняется, стыдится чувства, покорившего его. Даже зарделся от смущения: ему впервой приходится любить такого мужчину, как я…
      Вот он, мой Братик, чертит что-то на пыльной поверхности стола и стесняется произнести слова, рвущиеся наружу. Смешной и милый пупс, экий карапуз… — о. Игорь едва доставал до плеча Брателлы. — Зацелую, заласкаю, заревную, залюблю! Я слышу: от него исходят ароматы гиацинтов… морского прибоя в предрассветных сумерках… чего-то ещё, неуловимого и тонкого…
      Вот Он сидит за столиком, как засватанный, и даже голову опустил… Ой, что же это я?! Надо же узнать, какова официальная версия их прихода… Подлинные мотивы я и сам знаю… То, что мой Вячик не осмелился придти один, понятно… Так завсегда бывает по первому разу…»
      Аспирант Дыманов впервые в жизни выполнял подобные функции. Салавату было немного жаль Хайруллу, собутыльника и кореша. «Но! — Настоящие пантюркисты жалости не знают и сраму не имут! Мы, настоящие, если потребуется, полюбим и не такого батюшку: коль нужно для дела, любви будут подвергнуты и не такие!..»
      Максимально сконцентрировавшись, дабы не выдать охватившего его волнения, философ произнёс намеренно равнодушным бесстрастным голосом:
      — Вы за книжками? Можете посмотреть и выбрать… — От волнения Михалыч сглотнул и искоса, краем глаза стрельнул взглядом в любимого: тот сидел, понуро опустив голову. — Берите любую, а я запишу… Книги, знаете ли, мне не возвращают… А сейчас с книгами в стране туго… С экономикой туго… Плохо сейчас…
      — Короче, Склифосовский! — прозвучал как выстрел, уносящий жизни, голос Салавата. — Много текста! Ты мне не крути… Сколько дашь, чтобы я оставил тебя наедине с Брателлой? Нет-нет, он не против! Ты ж не против, а, Славик? Ну, скажи!
      Просто Славик ещё ниже опустил голову, и стон отчаянья уже готов был вырваться из его груди, — так ему вдруг стало страшно и тоскливо. «Продюсер» же тем временем продолжал торги:
      — Нет за пять баксов у нас… тьфу ты! — у него вот!… — ни сердце не забьётся, ни… Ведь не забьётся же, а, Брателла? За пять… Ну, Игорёк, ты ж сам всё понимаешь… Славик, а за десять? Во-от! А за десять — забьётся! И ещё как!
      «Ага, они мне бартер предлагают… Ну что ж, не так чисто и возвышенно, как хотелось бы… Но… «Была не была, — решил философ, — осталось с техническими характеристиками, так сказать, с комплектацией ознакомиться…» — и отозвал продюсера в сторону. Батюшка воззрился в лицо Дыманову снизу вверх, холодно и презрительно поблёскивая стёклами очков:
      — Сколько ему? Тридцать пять? — строго спросил покупатель: он пребывал на своей волне, задавая свой прямой и искренний вопрос.
      Дыманов понял фразу так, как её воспринял бы любой относительно нормальный человек:
      — Побойся Бога, Игорёк! Ну какие тридцать пять! Ты посмотри на него: ну какие тридцать пять?! Ему и двадцати пяти нет! А выглядит вообще на пятнадцать! Высший сорт! Персик! Весь в соку… — Тут под руку подвернулась порядком подзабытая фольклорная фраза, продолжение которой он не очень помнил. — Ты не смотри, что он плохо одет! Зато он... хорошо воспитан! — «выстрелил» он наугад.
      На лице «покупателя» отражалось величайшее разочарование, и чувство краха всех надежд Салавата усиливало невнятное, недовольное бормотание Михалыча:
      — А я-то думал! А я надеялся! «Не то что тридцать пять — двадцати пяти нет!» И такого я полюбил! «А выглядит вообще на пятнадцать…» Тьфу!
      Дыманов весь сжался, сосредоточился, так как понял: сделка под угрозой! Под угрозой вся операция «Похмелье». Этого он не мог допустить, тем более что за стенами кельи иссыхал истощённый пятидневным возлиянием закадычный друг Андрюха. Доцент возлагал надежды на Дыманова, и последний не имел морального права подвести. Отец-основатель сидел на корточках, и это был плохой, очень плохой знак как для Движения, так и для всего человечества. Поэтому мозговой процессор аспиранта побил все рекорды быстродействия, перебирая в уме возможные комбинации и способы выхода из ситуации. И нашёл!
      Он понял вдруг с неотвратимой отчётливостью: «Да ведь он не о возрасте спрашивает! Ох, не о возрасте! Да ведь Игорёк имел ввиду совершенно другие параметры Брателлы, о которых человеку и подумать срамота!» — осознал вдруг Салават, краснея.
      Счастье было столь возможным, что Игорь Михайлович согласился за 10 USD купить эксклюзивное право временного пользования любимым.
      «И тогда… О-о, тогда!»
      Вячеслав Иванович Сидоров, он же Вячик-Мячик, он же великий и страшный апостол Брателла, сидел, низко опустив голову. Внутри у него всё сжималось. Стук секундной стрелки настенных часов, в «обычном режиме» не слышный, теперь отдавался в его сознании пушечными залпами поминального салюта. Ему вдруг начали приходить в голову мрачные мысли об изуверских пытках. Он неожиданно увидел средневековые дыбы, почему-то вспомнил всё, что знал о колесовании, испанском сапоге и сажании на кол: «Это ж надо, чтоб меня так угораздило!»
      Брателла совсем сник, когда батюшка, видя стеснение "Вячика", улучил момент и, направив на любимого блудливый взгляд, послал ему чистый, как первый снег, лёгкий, как дуновение зефира, воздушный поцелуй, чем поверг Прометея в некоторое недоумение. Вячеславу Ивановичу вдруг стало казаться, что с уст злоречивого отца Игоря алыми потоками струится кровь невинно убиенных. Кровь замученных в этой мрачной коммуне лиц мужескаго полу, ставших, как и он, Брателла, жертвой этого денежного мешка, кровь любителей лёгких денег, окончивших путь земной на гомосексуальном эшафоте.
      Когда Михалыч в очередной раз призывно улыбнулся «Мальчику-с-Мячиками», стремясь вложить в улыбку всю страсть, всю нежность, на какую только было способно его любящее сердце, господину Сидорову привиделись вампирские клыки во рту своего «кавалера», готовые впиться в его бренную плоть. В плоть человека, столь беззащитного перед властью презренного металла…
      Когда же о. Игорь для закрепления успеха решил приободрить свою покупку и снова, улучив момент, улыбнулся «Вячику», — на этот раз многообещающе, — Брателла чуть было не лишился чувств: в этом взгляде было так много ещё неизведанного, что апостол чуть не пал бездыханным…

                                                    П р о д о л ж е н и е    с л е д у е т

из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»

      События, лёгшие в основу рассказа, приключились в Одессе ярким апрельским утром 1998 года...
     Автор принадлежит к культуре, в которой мужчины всё ещё женятся на женщинах, потому и преломление фабулы вышло соответствующим. Да простят его сексуальные мужчинства…

     Андрей Васильевич Шарабанов, доцент-этнограф и пантюркист, был личностью феноменальной. Сразу же по приходе в бренный мир он ощутил, что не зря, ой как не зря явился на планету людей. Андрей почувствовал неизбывную тоску по возвышенному ещё на ранних курсах университета, но придумать для самореализации что-то оригинальное долго никак не мог. Но в одно прекрасное утро он проснулся счастливым: ночью его осенило, отныне путь к славному и героическому будущему был открыт.
     Осуществлять свою феноменальную идею Андрей Васильич начал сразу же. Сначала на его лице всё чаще стала появляться таинственная, загадочная и по-восточному тонкая улыбка, больше походившая на презрительную усмешку. Поначалу окружение будущего светила этнографии вовсю недоумевало при виде странного, непонятного и таинственного выражения физиономии «Андрюхи», но постепенно однокурсники при очередном появлении загадочной «улыбки Сфинкса» начали уважительно, с опаской умолкать.
     Будучи на четверть чувашом, а значит тюрком, Шарабанов вдруг, со скуки и тоски, возомнил себя адептом пантюркистской идеи… Видя, что постепенно завладевает умами эпатируемой публики, Шарабанов решил поднажать. К тому же он и сам вошёл в образ настолько, что начал веровать в придуманное. Однажды, проявив пантюркистски жёсткую последовательность, он предложил своей жене завести… вторую жену. Младшую.
     К чести «действовавшей» на тот момент спутницы жизни, она достойно вышла из создавшейся ситуации. «А знаете ли вы, любезный супруг мой Андрей Васильевич, что младшую жену разрешается брать только по получении разрешения старшей. Так вот: я — не разрешаю!» Андрей всё не унимался, и терпение супруги оборвалось:..
     
                                                                         * * *
     Игорь Михайлович Тукаченко был плохим человеком. Очень плохим. Хуже просто не бывает. Вячеслав Иванович Сидоров знал это наверняка. В свои двадцать пять он уже успел потерять веру в человечество, а также во многие истины, которые подавляющему большинству современников казались непреложными. Одно лишь в этой жизни он знал совершенно точно: Михалыч — человек очень плохой. И страшный! Очень страшный…
     В минуты ностальгических экскурсов вспять реки времени Вячеслав Иванович заглядывал в пёстрый, как вся его жизнь, калейдоскоп истории своей души. К своему ужасу, всякий раз во время подобных возвращений он неизменно натыкался на фундаментально обосновавшуюся там мохнатую голограмму господина Тукаченко.
     Игорь Михайлович Тукаченко был человеком ужасным. И коварным! О-о, каким же коварным он был! Славик Сидоров знал это не понаслышке, на личном опыте знал, испытал всё сатанинское изуверство, на которое был способен Игорь Михайлович, на собственной шкуре! На собственной, так сказать, коже! Об этом непреложном, как смерть, факте в ужасе вопиял весь эпителий Вячеслава Ивановича, вопиял каждым своим рецептором, аксоном, альвеолой и ядром.
     Господин Сидоров теперь ненавидел один довольно заурядный глагол русского языка всем своим естеством. И это был глагол «хохотать».
     А дело было так…
                                                                           * * *
     Однажды Вячеслав Иванович Сидоров в компании с двоюродным братом этнографом Шарабановым и аспирантом Славиком Дымановым дней пять мрачно квасили у господина Сидорова на квартире. Вообще-то, действо было задумано как симпозиум. На третьи сутки беспробудного пьянства они уже начали прозревать своими феноменальными мозжищами бездну. Там на самом дне, теряющемся во мраке, копошились людишки, билось в истерике горемычное человечество, взывая о помощи и протягивая к Прометеям хилые рахитические ручонки.
     Чем дальше члены симпозиума углублялись в магический бутылочный лес, состоящий из граммов и литров принятого внутрь спиртного, тем яснее они видели проблемы, аспекты, дилеммы и парадоксы, поставленные самим временем. В конце концов, на повестке дня встал единственный вопрос: «Что нам делать с человечеством?»
Хозяин «нехорошей квартиры» не мог поверить своему счастью: «И меня, ничего не значащего торговца рыбой, допустили на таинство, где ставятся такие вопросы, та-аки-и-е! «Человечество!» «Что с ним делать?!» Это ж надо! У-ух!!!
     По мере того, как сумеречный лес алкогольного опьянения становился всё гуще и первозданнее, вопрос вопросов звучал всё актуальнее. Положение, к тому же, усугублялось ещё и тем простым фактом, что лишь они одни знали, как спасти бедное человечество, прозябающее во мраке неведения о своих тюркских истоках, о своём великом предназначении.
     Оба Славика, Дыманов и Сидоров, в недавнем прошлом славные советские парни, не так давно осознали себя… пантюркистами, неожиданно отыскав в себе тюркское начало. Это прозрение стало результатом просветительской работы Андрея Васильевича Шарабанова…
     Вячеслав Яковлевич Дыманов, будучи наполовину гагаузом, а значит тюрком, лёгким движением руки был превращён в… Салавата Якуповича. Сам же отец-основатель, в миру Андрей Васильевич, принял имя Идрис Басимович.
     Сложнее дело обстояло с хозяином квартиры. Славик Сидоров был «младшеньким», так как не обладал ни одним маломальским признаком принадлежности к заветному этносу. Это был вихрастый, высокий и статный молодой человек, наделённый внешностью не то Есенина, не то Гагарина. От него за версту веяло славянством, кулачными боями где-то в русской глубинке, песнями под гармонь, купеческим ухарством и подвигом веры в православном монастыре Среднерусской возвышенности.
     Он имел за плечами только девять классов общеобразовательной школы и по причине невежественности и малой своей образованности легко подпал под влияние пантюркистских идей. Но как ни тщился он отыскать хотя бы отголоски скрытых во мраке истории славных тюркских предков, у него ничего не получалось. Этот прискорбный факт стал причиной частых приступов мрачной депрессии, в которую стал впадать Вячеслав Иванович.
     Шарабанов не очень верил в профпригодность своего двоюродного брата в деле спасения рода человеческого, поэтому высокомерно называл его обидной кличкой «Брателла», в которой не было абсолютно ничего тюркского, а тем более героического. По этой банальной причине неофиту надлежало лично, самому исправить ситуацию, и полное отсутствие у себя тюркского фенотипа господин Сидоров решил компенсировать солидно звучащим, не в пример «старшеньким», именем...
     Собственно, сам симпозиум помимо выработки путей спасения гибнущих собратьев по разуму, приурочен был ещё и знаменательному событию в жизни пантюркистской ячейки города — обретению имени её новым членом, резко увеличившим численный состав первички и ставшим уже третьим. А готовиться к мероприятию Вячеслав Иоаннович начал сразу же после получения высочайшего позволения Идриса на посвящение, когда тот коротко бросил: «Ищи имя! С тебя — поляна!» Оставалось только поименовать себя, да так, чтоб — о-го-го!!!
     Но сделать выбор оказалось ох как непросто…
     Но нет худа без добра: на тернистом пути подбора имени «на века» Вячеслав Иванович Сидоров одержал величайшую в своей жизни победу. Первую. То была особенно ценная победа, так как верх он одержал над самим собой. Однажды Славик наткнулся в каком-то детском изложении мировой истории на имена Артаксеркс, Навуходоносор и Сеннахериб и страстно полюбил их… И лишь чувство пантюркистского долга, призвавшее «Сеннахериба Ивановича» оставаться последовательным. Ценой невероятных усилий он отказался-таки от уже любимых и таких звучных имён...
     После недельного сидения в библиотеке («Для себя ведь стараюсь!»), он нашёл-таки себе имя! Отныне Вячеславу Ивановичу предстояло стать спасителем человечества как «Хайрулла Сагындыкович»…
     Господин Сидоров слыл максималистом, поэтому и нацелен был на максимум: если и оставлять в жизни след — так уж такой следище, чтоб на века! Он теперь твёрдо знал, что имя его будут боготворить потомки, поэтому-то оно, имя, должно быть компактным и/или благозвучным. «И такое, чтоб без отчества и фамилии! Как, например, у неверных Гомер, Платон… Или вот наш Авиценна… Но, может, пусть так и остаётся: «Брателла»? Гм, звучит неплохо: «Как сказал Брателла, великий пророк Учения нашего…»
     Наутро шестого дня, проснувшись с жуткого похмелья, пантюркисты «стукнули по карманам — не звенит!» Самое страшное заключалось в том, что денег не было в самый ответственный момент: у всех горели трубы… Заговорщики стали ломать трещавшие головы: «Где бы взять средства на опохмел?!»
     Головы они ломали до обеда, но ничего путного в затуманенное парами алкоголя коллективное сознание не приходило. Бутылки сдавать им почему-то претило, — пантюркисты же, как-никак! Но возглас или, скорее, стон, вырвавшийся из груди Просто Славика и сопровождавшийся словами «вот бы бутылочку пива, пусть даже безалкогольного!» вызвал целую бурю негативных эмоций старших товарищей по партии. Хайрулла смалодушничал и, поняв это, похолодел: его высказывание, тут же признанное идеологами недостойным и порочащим высокое звание неофита, не могло остаться безнаказанным.
     Все собравшиеся на симпозиум были радикалами, поэтому столь низкое поведение «младшенького» было единодушно осуждено соратниками и отвергнуто с величайшим презрением:
     — Ишь, чего вздумал: безалкогольного! Нет, чтобы вожделеть утолить жажду по-нашему, по-прометейски!
     Оба «старшеньких» стали подыскивать изощрённое и справедливое наказание для вероотступника. Осталось только напрячь фантазию и вынести вердикт в соответствие с моральным кодексом строителя пантюркизма и тяжестью совершённого еретиком преступного деяния. Но вот один из них вдруг вспомнил нечто — и это было просто гениальное решение, достойное исполинов.
     Тут же был проведён молниеносный мини-меджлис пантюркистов Одессы. Помимо существенных признаков, присущих меджлису, сход обитателей квартиры на Слободке, измученных головной болью, тремором во всём теле, испепеляющей сухостью во рту и безалкогольем, своей стремительностью, радикальностью и судьбоносностью принятых решений напоминал также великий хурал, лойя-джиргу и народное вече.
     Просветители и Прометеи вспомнили вдруг, что священник Игорь Михайлович Тукаченко, будучи человеком более чем нетрадиционной сексуальной ориентации, весьма и весьма неровно дышит к Вячеславу Иоанновичу: то призывно улыбнётся, адресуясь исключительно к Сидорову, когда они сидят в общей компании; то, когда тот привстанет по какой-то надобности, как бы в шутку подложит руку под самое основание Славика, под самые что ни на есть филейные места. То предложит выпить на брудершафт, и затем очень обижается, когда Сидоров и не замечает, что отец Игорь снял очки и уже подставил уста под «дружеский» поцелуй с вытянутыми трубочкой губами…
     Вспомнив всё это, «старшенькие», ничтоже сумняшеся, решили кое-что предложить отцу Игорю. За умеренную плату…
     Заседание «мини-меджлиса» длилось очень недолго, решение было принято. Против решения идеологов голосовал лишь сам Вячеслав Иоаннович: он почему-то почёл изуверством то решение, с помощью которого пророки надумали разрешить мучавшую их с самого рассвета философическую дилемму «пить или не пить».
     Салават Якупович, он же Вячеслав Яковлевич, и Идрис Басимович, он же Андрей Васильевич, в качестве возмездия за отступление от героического пантюркистского начала решили о. Игорю продать… Брателлу. И не просто продать, а продать… в сексуальное рабство… Возмущённого же соратника они грубо прервали: «Это не продажа! Это временное пользование, аренда. Или прокат…»
     Такое оправдание несколько успокоило Хайруллу. А зря! Ой, как зря!
     Сказано — сделано…

                               п р о д о л ж е н и е      с л е д у е т

Олег Зиньковский

Читать полностью: http://h.ua/story/77424/#ixzz4DhtLBnrn

В бытность мою аспирантом-философом я подрабатывал лаборантом на кафедре русского языка как иностранного. Помещение кафедры делил с нами сектор преподавания русского языка, обслуживавший абитуриентов. Украшением сектора, конечно же, была лаборант Лена. Энергия этой 25-летней девушки била через край, хотя её отношение к жизни было настолько упрощённым, что, в полном соответствии с известной пословицей, граничило с преступлением, которое Уголовный кодекс квалифицирует как тайное хищение имущества граждан и предусматривает наказание в виде лишения свободы. Девушка была сама непосредственность, и мы с ней отлично ладили.
Мне везло в жизни на феноменальных людей: моя напарница знала всё об абсолютно всех вещах в подлунном мире, но особенно хорошо ей давались ответы на вопросы, связанные с функционированием живых организмов и систем. Однажды я спросил её, почему так странно называется замечательное растение "чайная роза", разросшееся до столь впечатляющих размеров на нашем кафедральном окне.
— Всё просто, Олег… Как биолог я тебе отвечу, так и быть… Мы все здесь на кафедре, когда чай попили, заварку куда выливаем? Правильно, под вазон наш любимый, то есть под розу эту чайную. Она, роза эта, знай себе растёт, развивается и в ус не дует. А всё почему? Да потому, что заварка для неё — наилюбимейшее удобрение. Отсюда, собственно, растение и название своё получило: «чайная роза»…
Я лишь подивился образованности своей коллеги и искренне зауважал её, а заодно и биологическую науку: это ж надо, как просто всё оказалось!..
Однажды я не вышел на работу по каким-то личным причинам. Именно в этот день заведующий послал Лену на почтамт то ли с почтой, то ли за почтой. Лаборантка, как и положено, убыла. В те дни прошёл слух, что «жестокая рука убийцы вырвала из наших рядов» популярного на просторах СНГ шоумена Олега Филимонова, выходца из ОГУ. Многие сотрудники вуза его хорошо знали и называли просто: «Олег». Впрочем, столь краткого поименования хватало с головой, публика с лёгкостью идентифицировала лицо, о котором идёт речь, — точно так же, как Гомера, Платона или Аристотеля. Весть о смерти любимца университета опечалила всех.
Когда лаборант Лена вернулась «с задания» и открыла дверь кафедры, она встала как вкопанная — и было отчего. В просторном помещении по всему его периметру на стульях и в креслах не сидел, а величественно восседал в гробовом молчании весь кафедральный люд. Лица сотрудников международного отдела выражали скорбь, какая бывает по безвременно усопшим, в воздухе висела гнетущая тишина. Девушке такое молчание показалось зловещим, и она надолго застыла у порога, напряжённо всматриваясь в скорбные лица, излучавшие в мир всю вселенскую скорбь, и осязаемое чувство тревоги мигом пропитало всю её нестандартную личность без остатка.
Вскоре к Лене вернулся дар речи, и она прошептала:
— Что… случилось?.. — Отчаянная первобытная тревога ярко вспыхнула на её веснушчатом лице.
— Олега… убили! — ответил кто-то дрогнувшим голосом, уже готовым трансформироваться в безутешные рыдания.
— Что — Зинько-о-овского?!! — разом выдохнула девушка, и предательская дрожь её голоса ещё больше окрасила в траурные тона и без того мрачную атмосферу кафедры. (Здесь я вынужден заметить, что Олег Зиньковский — это я)
— Нет… Филимонова... — известил лаборантку уже другой голос.
— Фу-у-у! Слава Богу!!! — совершенно искренне обрадовалась Лена…
Кто-то попытался выведать у незадачливой сотрудницы тайну — идиотка ли она. Дескать, «как-никак, Филимонова убили, а ты такое говоришь…», но вспыхнувшей всепоглощающей радости не смогли заглушить ни дружное шиканье, ни суровая укоризна скорбных лиц: неординарность личности лаборантки проявлялась в самых неожиданных ситуациях весьма радикальным образом...

— Мужчина!!! Что с вашими яйцами?!!
Я невольно сжался, услышав такой вопрос…
За несколько минут до озвучивания этого в высшей степени неординарного вопроса я, направляясь восвояси, бодро вынырнул из подъезда гостеприимного двора на Дерибасовской, где встречал новый год.
Какая-то мертвящая тишина охватила главную улицу города этим новогодним утром. Ни души не было видно ни впереди, ни позади, и от этого становилось как-то зябко на душе: «Борошенный город?.. Дас ист фантастиш…» Уже очень скоро я выявил и источник этого странного чувства: окрестности накрыла какая-то туманная дымка, и взгляд застревал в ней, как пуля в подушке уже на расстоянии шагов в двадцать. Рассвело, но воздух, казалось всё ещё хранил, как полки старого бабушкиного чулана, все атрибуты пронёсшегося ураганом празднества: в нём, усталые и измождённые, повисли, застыв на морозе как кровь в жилах уснувшего на холоде алкоголика, звуки, похожие на огромные снежинки.
Вдруг я услышал дружественный и такой приветливый стук каблуков, но уж какой-то больно осторожный и аритмичный, как одноимённое сердечное заболевание. Тротуар на главной улице Одессы был выстлан прессованной плиткой свекольно-бордового цвета, поверхность которой напоминала какой-то фантастический, почти инопланетный лёд, что лежит, я уверен, на тротуарах марсианских областных и районных центров.
Складывалось впечатление, что женщина ступает так, как будто с каждым новым шагом пробует пальцами ноги насколько холодна вода в водоёме: виной такой сверхстранной походки была невероятная скользкость тротуарной плитки на Дерибасовской даже летом, не говоря уже про морозно-ледяной январь.
Я вынырнул из подъезда с очередным – на этот раз окончательным – декларированием, что, дескать, у жизни всё же есть норма, и зовут её, норму, «трезвость». Вынырнул, – и…
Не то чтобы я изумился, нет — я просто очень сильно удивился… Не проделав и десяти шагов, я вдруг с удивлением заметил, как навстречу мне, словно бумажный кораблик из прошлого, плавно скользящий по водной глади сельского пруда, приближалась фигура старичка, материализовавшаяся из фантастической инопланетной дымки. То, что старичок был очень древним, бросалось в глаза во вторую очередь. В первую очередь в глаза сторонним наблюдателям, которые в это утро взирали на мир глазами своего единственного – надо сказать, лучшего – представителя (то есть моими) – в глаза впадали лотки. Счастливый старик в это раннее новогоднее утро нёс три лотка яиц – нёс в неизвестном направлении и неизвестно откуда, держа их перед собой наподобие стопки книг…
Неверный стук каблуков вскоре обзавёлся и своим источником: из-за спины дедушки Мафусаила вынырнула яркая фигура, как я и предугадывал, женская. Девушка шла, преисполненная выражением удовлетворения и счастья на лице. Казалось, ей хочется обнять всё человечество, сделать для него хоть что-нибудь. «Ну, хоть бы и для дедушки этого…»
Дива поравнялась со старичком и на автомате бросила взгляд на «переднюю панель» деда. Заглянула в неё – и аж приостановилась: «Как же можно… Яйца – вещь хрупкая! Упадёт – всё вдребезги! Помочь ему? Но ведь я и сама… Еле-еле… Ну, будем надеяться…» – смысл за смыслом отражались на её счастливом лице. Тем не менее девушка, насколько мне позволил видеть угол обзора, обогнав деда, продолжала периодически интуитивно оборачиваться, как бы проверяя, всё ли в порядке с дедушкой и его странными для новогодней ночи лотками.
Вдруг я услышал позади себя какой-то странный шум, стук, возню. Интуитивно оглянулся, успев подумать: «Угораздило ж деда в такую погоду со своими яйцами разгуливать!» Над коричневой фигурой уже склонилась сердобольная дива:
— Мужчина!!! Что с вашими яйцами?!!
Открывшаяся взору картина заставила застыть в изумлении. Не меньше меня изумился и молодой мужчина, пребывавший в состоянии алкогольного опьянения средней тяжести, тщетно реализовывавший попытки подняться: именно он, нежданно возникший «в окрестностях» в своих кроссовках и дублёнке, и произвёл шум, «похожий на шум  падающего тела». Девушка посмотрела вдаль: там по-прежнему маячила фигура старичка, делавшего свои 10-сантиметровые шажки и которого уже порядком тронула седина дымчатого тумана, символизировавшая тлен, старение, вечность.
Я по-видимому никогда уже не забуду того изумления, которое отразилось на лице молодого, пусть и не очень трезвого, человека. А ещё на всю жизнь останется в моём сознании выражение изумления, застывшее на лике сердобольной соплеменницы…
Но зато в это оптимистическое утро я осознал одну глубочайшую истину: стране, в которой женщины обращаются к мужчинам с таким вопросом, никакие демографические проблемы не страшны. Украинцы не вымрут никогда, раз наши женщины задают нашим мужчинам такие вопросы!
Олег ЗИНЬКОВСКИЙ

— Семью семь — сорок девять! Волга впадает в Каспийское море! Москва — столица нашей родины! — Звуки, слагавшиеся в аксиомы и прописные истины, атомы-кирпичики человеческого знания, вдруг понеслись откуда-то сверху, от неведомого и пока ещё невидимого оратора. Он, оратор этот, завидев меня ещё издали, выстрелил в мою сторону этими невероятными фразами, сделал паузу, переступив сразу через несколько ступенек: он почему-то очень спешил приблизиться ко мне, хотя я и так шёл ему навстречу, поднимаясь по широкой лестнице Одесского областного психоневрологического диспансера. Он заметил меня раньше, ещё за полтора этажа до точки нашей потенциальной встречи.
— Привет! Пятью пять — двадцать пять! — Оратор, — я узнал его: это был мой однокурсник по юридическому факультету, — сыпал фразами, совершенно невероятными в ситуации встречи давно не видевшихся товарищей. — Шестью восемь — сорок восемь! Давно же мы не виделись! Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов его катетов! Как дела? Угол падения равен углу отражения! — однокурсник продолжал сыпать аксиомами. Я никак не мог понять почему. Закралось мрачное предчувствие…
Я попытался прогнать наваждение. Но голос сверху, приближаясь, продолжал:
— Александр Семёнович Пушкин — великий русский писатель! Я вот по делам здесь! Без труда не вытянешь и рыбку из пруда! Да вот начальство послало выемку делать… Эпсилон в степени Х не дифференцируется и не интегрируется! А тут психи разные… Два в квадрате равняется четырём! Того и гляди, заразу какую психическую подцепишь… Уж, замуж, невтерпёж — пишутся раздельно… Тут у меня по делу один крендель проходит… Терпенье и труд всё перетрут! Так он косить начал под дурака… Дважды два четыре! Говорит, Наполеон… Трижды пять — пятнадцать! Я его спрашиваю: «А может…» Слушай… М-м-м… В английском языке есть определённый и неопределённый артикли! …спрашиваю: «А может ты не Наполеон, а Юлий Цезарь?» Если в одном месте чего убудет, — в другом обязательно прибудет! А он: «Я не полководец, я — торт...» Редкая птица долетит до середины Днепра! Идёшь по территории психушки весь на измене, как по минному полю: увидит кто — позора не оберёшься… Жили у бабуси два весёлых гуся… Один серый… Вот, приходится по таким вот злачным местам… Артиллеристы, Сталин дал приказ! Вот, смотри: это вот документы по делу, которое я расследую…
Однокурсник вдруг раскрыл папку и стал постранично перелистывать уголовное дело, возбуждённое на какого-то Красноперцева М. Г., уличённого в уклонении от налогов, демонстрируя мне каждую страницу. При этом документ он показывал не столько мне, сколько всем, кто ни проходил мимо, не вызывая у них и малейшего удивления. Складывалось впечатление, что здесь это привычное дело.
— Слушай, а что это они все смотрят так?!! И смотрят на меня! Ни на кого больше! Что им всем от меня надо?! Чего они хотят? Восьмью восемь — шестьдесят четыре! Я здесь по делу!!! Скажи им всем!!! Гипотенуза… э-э… в году триста шестьдесят пять дней! Что, поймали?!! А-а, я и не такое знаю! Вот вам: январь, февраль, март… — это месяцы! А вы думали? Не тут-то было! …апрель, май, июнь… Да по работе я здесь! По ра-бо-те!!! Не смотрите на меня так! …июль, август, сентябрь… А ведь ты не Светкина мама!
Я несколько смутился: «И откуда он узнал?» О том, что я не Светкина мама, не знала ни одна живая душа, даже Светка. Знал правда об этом мой лечащий врач, но врачебная тайна ведь… А может у нас врач один и тот же?.. Значит, утечка… Вот и верь после этого людям… Хотя…
А, собственно — кто же она такая эта таинственная Светка?
— Да я, собнннно, здесь тоже по делам… Интервью иду брать… Да, у врача… Его зовут… м-м… Аристарх Савельевич Гурфинкель… — выпалил я почти без запинки: «А вдруг ещё подумает чего такого… Он же здесь, кажется, точно по делам…» — Савельич в 305 принимает… Можешь пойти проверить…
— Да чё там проверять… Мы же с тобой служивые… Только по делам здесь и можем быть… А то ещё почему — вдруг насторожился однокурсник, и его настороженность невольно передалась и мне: «А ведь и в самом деле, только по делам, и никаких других «почему» быть не может!!!»
— Ты, я вижу, спешишь! Я вот тоже спешу! Выемку сделал, а теперь бегом-бегом на службу — начальство ждёт с нетерпением. Ну, пока! Звони если что… Особенно если сюда соберешься… Чтоб заранее знать… А то ещё… того… опять встретимся… А времени и так мало… Времени понимаешь в обрез — жизнь такая короткая… Не успел родиться — и уже… Ну всё, побежал я! Семью семь — сорок девять! Всем привет! Дважды два — четыре… — как-то задумчиво произнёс он последнюю фразу, удаляясь. — Волга впадает… — успел я услышать, отметив крайний пессимизм в его интонациях…
"Уф-ф - мысленно вздохнул я с облегчением, - пронесло. В этот раз пронесло, хотя я и был в шаге от провала. Ну ничего, в дальнейшем буду умнее: а на что же люди придумали грим?"
Таким образом я себя успокоил. Почти. Потому что вдруг наступившую внутреннюю гармонию нарушила омерзительная шелудивая мысль:

— Откуда?!! Откуда он узнал мою тайну? Тайну о том, что я — не Светкина мама...

Олег Зиньковский

...Игорь Анатольевич Евдоклименко по прозвищу «Нельсон» вполне серьёзно утверждал, что некоторые звуки русской речи — он старательно выделял слово «некоторые» — он не произносит «просто-напросто из принципа». При этом он многозначительно добавлял, что у него ещё мно-о-ого подобных принципов, которые «не каждому дано понять».
В соответствии с этим фонетико-философским подходом Нельсон заявлял, что ему лично импонирует конфуцианство. Когда же следовал уточняющий вопрос, что именно привлекло его в древнем учении, Игорь-ибн-Анатольевич зачарованно произносил, нравоучительно подняв указующий перст кверху, целясь им в пролетающие в выси искусственные спутники Земли:
— А ты вслушайся! Звучит-то как красиво: Кон-фу-у-у-тий!
Именно так — «Конфутий» — в силу специфики устройства своего речевого аппарата Нельсон произносил имя основателя конфуцианства. Благозвучие имени и было тем основанием, на котором зиждилась неуёмная любовь господина Евдоклименко к учению великого китайца. Но счастливая оказия быть фаворитом у одесского мыслителя вспыхнула для Конфуция ненадолго: уже очень скоро Игорь Анатольевич совершенно случайно услышал имя «Гуссерль»…
Речь Нельсона славилась крайне неупорядоченностью и хаотичностью. Он употреблял даже такие экзотические словеса, как «Юрла» (Юра) и «люр» (руль), "минелярка" (минералка). Он мог сказать: "Я ушёл в рельс", и все понимали, что речь всего-то о банальном отправлении в рейс. Подражая автору сих незаурядных высказываний, люди из его окружения «перефразировали» Нельсона: «А где вол-бешное слово?», подразумевая, конечно же, слово «волшебное»…
Однажды ранним зимним утром Нельсон со товарищи зашли в кафе. Когда вся публика расселась, Евдоклименко произнёс фразу, в немалой степени озадачившую его спутников. Произнёс спокойно, с заурядными интонациями, как самое обычное предложение:
— Что-то голова болит… Наверное, по сто десять…
Произведя это феноменальное высказывание, Адмирал хотел было отойти в сторону, дабы сделать заказ, но был остановлен чьим-то вопросительным взглядом. Видя недоумённое выражение на лицах спутников, Нельсон почувствовал, что его охватывает нечто, похожее на раздражение, поэтому повторил почти речитативом, на этот раз громче, чеканя, как он думал, каждый слог:
— Что-то… го-ло-ва… бо-лит!!! На-вер-но-е… по-сто-де-сять!!!
Лёгкое удивление в свите («наверное, недослышали») сменилось острым изумлением. Народ бывалый и опытный, соратники Нельсона по священной борьбе с зелёным змием постоянно пребывали на передовой жесточайшего боестолкновения с врагом рода человеческого, поэтому уничтожали супостата — зелье разного рода и крепости — в весьма широком диапазоне объёмов: от «по пять капель» до литров и вёдер. Посему над столом повисла мёртвая тишина: однополчане обдумывали услышанное (калибр «оружия» (по сто десять) оказался не просто редчайшим, а уникальным, абсолютно не представленным в их богатом опыте), переглядываясь, а самый смелый отважился спросить (Нельсон угощал):
— Ты, Игорёк, конечно, извини, но почему именно столько? Непонятно как-то… Ведь можно ж по сотке, ещё лучше — по сто пятьдесят, а про двести я вообще молчу — тут бы мы такой удар нанесли! У-ух! А ты говоришь: «по сто десять»… Может, это новый метод борьбы такой — «магических чисел»?.. — примирительно завершил спутник.
Теперь пришла очередь Игоря-ибн-Анатольевича обалдело уставиться на собутыльников, которые с опаской наблюдали, как, подобно пузырям от дождинок на водном плёсе, на суровом лике предводителя всплывают розовые, багровые и лиловые пятна: Адмирал постепенно впадал в состояние тихого бешенства. Нехорошее предчувствие овладело каждым из соратников, за исключением «смелого». Тщательно артикулируя (как он свято верил) и усиленно помогая себе жестами, уже почти потеряв терпение, кормилец-поилец терпеливо повторил:
— Что-то го-ло-ва бо-лит!!! На-вер-но-е, по-сто-де-сять!!!
Видя, что меценат их великой борьбы может вкрай осерчать и лишить их дармовой выпивки, соратники решили смириться: «По сто десять — так по сто десять, у каждого свои недостатки», и лишь самый смелый подумал: «Он, конечно, человек неординарный… Необычный человек — в высшей мере… Но не до такой же степени, чтобы по сто десять!»
Поэтому «смелый» всё не унимался:
— Непонятно, Толяныч… Так делить неудобно — по сто десять… По сто двадцать пять — ещё куда бы не шло: полтяху пополам — и всех делов-то! А ты задачу усложняешь: по сто де-есять…
Взбешённый Нельсон уже собрался было снабдить своё лаконичное высказывание сурдопереводом или начертать его транскрипцию, но четвёртая попытка всё же оказалась успешной: Игорь Анатольевич, которого уже начала бить нервная дрожь, сумел-таки довести до сведения изумлённой публики, что всего-то имел в виду:
— Что-то голова болит... Наверное, простудился…

Олег Зиньковский

АСПИРАНТЫ

— Я вас не осуждаю… Нет, не осуждаю я вас… Такой вот я человек… — бомж Георгий Юрьевич (так он представился) бравировал своей уникальностью и исключительностью, усиленно нахваливая самоё себя.
После последнего вступительного экзамена в аспирантуру мы с этнографом Андрюхой Шарабановым зашли в кафе отметить это событие. Андрей почему-то любил угощать бомжей, расспрашивая их при этом о нелёгкой борьбе за существование.
— И вообще — я такой человек, что… Что хош простить могу… Вона Анька Атомная Война, ну та, что с Бычком и Петюнчиком живёт… На мою территорию зашла… Дык я ж простил её… И вас я понимаю… И не осуждаю…
— Да нас-то за что?
— За то, что вы аспиранты… Я ж понимаю… Вы, аспиранты, были всегда… Только раньше про вас не знали, не говорили про вас раньше…
— Не понял?
— Ну аспиранты… Мужики такие есть… я знаю…
— Да нет же, есть среди нас и девушек немало…
— Да… я слышал… и даже общался с такой девушкой… аспиранткой так сказать… — бомж Георгий Юрьевич смачно сплюнул… — Но и её я не осуждаю… У каждого своя свадьба… Ты вот не можешь по другому, потому что ты аспирант… За что же тебя осуждать… Может, ты хотел бы по-другому, как все нормальные люди… Захотел, попробовал — а не смог… Ты может ещё, ещё и ещё пробовал начать новую жизнь, чтоб всё как у людей было, и в конце концов понял, что не можешь ты по-другому… Потому что ты аспирант… И тянет тебя только к аспирантам… И ничего ты поделать не можешь… Разве операцию сделать… Чтобы с аспирантством своим покончить… Есть такие врачи специальные, я знаю… Заходишь к нему аспирантом, а выходишь нормальным человеком… Но на это мужество какое надобно… А если не хватило мужества, то так и останешься ты аспирантом на всю жизнь…
— Почему это на всю? — не согласился я, — можно ж и защититься…
— Ты имеешь ввиду подшиться… ну там закодироваться? Да я слышал, что аспирантам это не помогает… Поэтому аспиранту суждено им оставаться до конца жизни…
— Ну почему же? Ведь можно же кандидатом стать…
— Кандидатом? Господи! А это ещё что? С мертвецами вы этим делом занимаетесь?
— Нет, мы же не медики… Я философ, а он вот этнограф… Это медики мертвецов режут…
— Да, я Аньку тоже было врезал, так Петюнчик… А-а, вспоминать не хочется… Обещал меня врезать… Но я ж не аспирант… Но всё равно не осуждаю!
— Да за что не осуждаешь-то? — не выдержал Андрей Васильевич.
— Ну вы же любовью только с аспирантами занимаетесь…
— С аспирантками, — поправил Андрей Васильевич, — если повезёт…
— Да бес вас разберёт, как вы там между собой уживаетесь, но только Ваха Санёк и Колян говорили, что аспирант — это мужик, который только с мужиком этим делом занимается… А может вы просто хорошей бабы не видели… Есть у меня на примете одна… Светка-Мормышка… Она — «Сникерс» моей души… Настоящая леди… Никогда до палитуры не опускалась, даже лосьоном «Свежесть» брезгует. Только одеколон признаёт… А чё это вы меня поите? — вдруг насторожился облагодетельствованный аспирантом Шарабановым бомж. — Чё это наливаете мне? А вдруг это клофелиновка… А может вы — того…
— Чего того? — Не выдержал Андрюха. — Чего того!!! — завёлся он.
— Ну, это… В связь со мной вступить… Только не согласный я… Никогда аспирантом не был и не стану…
— Да ты чё, аспиранты — это… Это… — у этнографа перехватило дыхание от возмущения. — Да короче, вали отсюда!!! — подытожил вдруг затянувшееся общение Андрей Васильевич: он решил исправить ошибку самым радикальным образом.
— Да я и сам… Вона Афган маякует… Это муж моей жены… Посошок можно? Ну, тогда покедова! Сладкая парочка… Аспира-анты…
После этого случая я стал с гораздо меньшим оптимизмом озвучивать свой статус: кто знает, какое содержание собеседник вкладывает в это понятие…

Олег Зиньковский