МАШЕНЬКА И САВРАСКА ч. 2

Из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»

                                                                     п р о д о л ж е н и е
     Игорь Михайлович Тукаченко к тридцати трём годам успел достичь многого. Всё шло хорошо, всё было просто замечательно. За исключением одного: он жаждал любви, а та (любовь) всё не шла…
      Достоинств у гармоничной личности философа было несть числа, но всё же некоторые параметры собственного тела были предметом скорби и отчаяния Игоря Михайловича: он имел миниатюрный росточек, будучи при этом наделённым мощным басом, который, впрочем, не мог быть использован по назначению, — батюшка напрочь был лишён музыкального слуха.
      Тщедушное детское тельце философа, этот футляр для порочной души извращенца, венчала голова, из-за обильной растительности непропорционально объёмная, как у льва. Именно она, глава, и была, по мнению её владельца, той изюминкой, той «фишкой», которой Михалыч стремился производить сногсшибательное впечатление на окружающих, в первую очередь, на мужскую их составляющую.
     Батюшка во внешности выдерживал философический стиль и в подражание Артуру Шопенгауэру и Владимиру Соловьёву отпустил себе грандиозную шевелюру. А бороду же он превратил в подлинный шедевр, лелея её и холя. Лицевая панель господина Тукаченко была существенно перегружена растительностью. «Натюрморт» венчали очки, совершенно терявшиеся в джунглях обильного оволосения, как души грешников средь мирской суеты.
     Ещё юношей бледным со взором горящим, пытаясь сориентироваться в окружающем мире, будущий философ понял, что сделать это он решительно не в состоянии, и какие-то смутные предчувствия стали терзать его душу: он оказался личностью совершенно дезориентированной. Но зато господин Тукаченко заметил, что при выборе будущего дела жизни его сердце замирает при мысли о специальностях «педагог», «ортопед» и «педиатр». Или, на худой конец, «мастер педикюра». А однажды Игорь Михайлович заметил, что безумно любит читать энциклопедии…
      Игорь стал безусловным приверженцем крепкой мужской дружбы, ибо был пед. Или гом, личность, дезориентированная в отношении сексуальных полюсов человечества (Игорь Михайлович мечтал также стать гомеопатом).
     Качество, которое в речи некоторой части населения закрепилось за словом «гом», в неординарной личности отца Игоря достигло невиданной концентрации, да такой, что к нему вполне были применимы греческие слова, обозначающие кратность: кило-гом, мега-гом или гига-гом. Мы, его однокашники, были просто шокированы, когда узнали, что человек со столь нетрадиционными взглядами на жизнь стал… батюшкой.
     Лицо с незаконченным медицинским образованием, православный священник и аспирант-философ, эта глыба по имени Игорь Михайлович Тукаченко стал идеологом «голубого» движения в Одессе, и в городской общине приверженцев крепкой мужской дружбы он был известен под «оперативными псевдонимами» «Лапа», «Зая» и «Машенька».
Будучи человеком последовательным, отец Игорь в своей убеждённости шёл до конца, и даже глаголы прошедшего времени в отношении самоё себя употреблял в женском роде: «Я пошла… Я поехала…» Господин Тукаченко не был лишён поэтического дара, и молва приписывала его перу поэтические строчки, не лишённые некой литературной изысканности:
                                                  Я никогда не звал мужчину братом,
                                                  Хотя любил не менее двухсот.
                                                  Искал я в них полуденных красот,
                                                  Особенно я нежен был к мулатам…
     Утверждалось при этом, что свои «творения» о. Игорь подписывал псевдонимом «Педро Гомес»…
     Восхищённые подопечные запустили в «гражданский оборот» утверждение, что в украинскую армию отца Игоря не призвали по той простой причине, что тот своеобразно, оригинально и с огоньком интерпретировал обычную армейскую команду «Становись!»
В ответ на некие поведенческие странности о. Игоря весёлые рассказчики, эти аморальные хохотуны, постоянно норовившие сорваться на фальцет, шутливо погрозив батюшке пальчиком, обещали подарить Игорю Михайловичу на день рождения… резинового мужчину.
     Летом философ носил песочного цвета льняные одеяния наподобие сари, подпоясанные ярким алым поясом, собранным спереди в огромный кокетливый бант, и узел этот, по задумке автора, просто не мог не спровоцировать какого-либо мужчинку лёгким движением руки развязать его. Он даже вышил рядом с бантом кокетливую фразу: «Дёрни за верёвочку — дверь и откроется!»
     Игорь Михайлович свои визитки раздавал исключительно и только лишь мужчинам. В том месте на поле карточки, где по умолчанию принято указывать род занятий и социальный статус лица, у него красовалось набранное жирными алыми буквами краткое слово «Друг».
     Эпатируя «новеньких», — лиц, по какой-то надобности забредших к нему впервые, — о. Игорь, в упор наведя на жертву дула своих томных глазок, произносил:
                                                      Ты посмотри, мой милый друг,
                                                      Какие в жизни есть контрасты:
                                                      Так много девушек вокруг,
                                                      А мы с тобою…
                                                      Ортопеды!
     Перед словом «ортопеды» Игорь Михайлович выдерживал долгую интригующую паузу, а затем заговорщицки подмигивал ошалевшему от услышанного собеседнику.
     Господин Тукаченко всегда отстаивал право для мужчин, наряду с классическими «женскими» параметрами 90-60-90, обнародовать ещё и четвёртый — специфически мужской — параметр. «Например, 90-60-90-35… — мечтательно закатывал блудливые глазки философ. — Да… Тридцать пять… Не меньше…
     Однажды о. Игорю удалось-таки подойти к мечте вплотную: как-то он пригласил к себе в гости аспиранта-филолога, осчастливливавшего одно племя далёкого Конго созданием алфавита для их наречия. Тогда заветный параметр здоровенного негра Фердинанда Бабангиду лишь немного не дотянул до «идеала»…
     В лапы вот к такой весёлой и находчивой личности как раз и забросила нелёгкая пантюркистская судьба Вячеслава Ивановича Сидорова, будущего пророка и Прометея нового мирового порядка. К личности многогранной и «противуречивой»...
                                                                           * * *
     В тот день Игорь Михайлович Тукаченко чувствовал себя особенно одиноким. Стоял апрель, и вступавшая в права весна, пробуждавшаяся природа, яркий солнечный свет и первые, ещё липкие листочки на деревьях лишь подчёркивали это горькое чувство, делая его острее и невыносимее. Возвращавшаяся на грешную землю её величество жизнь будила в о. Игоре какие-то смутные надежды.
     Поэтический талант редко изменял духовному лицу. Чувство одиночества, как цунами накатывавшее на его романтическую фигуру в тот день, Михалыч выразил ёмко и поэтично:
                                                           Уж климакс близится,
                                                           А Германа всё нет…
     Выползавшие в обилии изо всех щелей земных букашки, жучки и козявки лишь сильнее бередили его душу и усиливали осознание того грандиозного факта, что и в его жизнь начало входить, заполоняя все пустоты, большое, чистое и по-весеннему светлое чувство.
В тот день Игорю Михайловичу особенно хотелось любить и быть любимым. Он знал, он чувствовал это — то, что средь ветвей древесных, в первой пробившейся листве, птицы небесные вьют и обустраивают гнёзда, и приступ одиночества с удвоенной силой схватил батюшку за трепещущее сердце, сжимая этот важнейший орган костлявой рукой.
     Идеологу «мужского движения» с особой остротой хотелось обычного женского счастья: о ком-то заботиться, стоя у окна дожидаться с работы, готовить еду, стирать бельё и штопать носки: «А ведь я такой домашний…» Ему хотелось бродить в романтическом возбуждении по магазинам и выбирать себе бельё и ночнушки самого что ни на есть интимного фасона. Выбирать только для него… «Знаешь, такие… с рюшками, с кружевами и оборочками… А будет вредничать — пойду спать в другую комнату. Лишь бы мне во сне не назвать его чужим именем… Тем, роковым…» — в сознании о. Игоря снова начался внутренний диалог, и один голос, он был уверен, принадлежал женщине.
     Именно в тот яркий весенний день отцу Игорю неистово захотелось тепла и мужской ласки. Тепла и ласки от него. «Да! От него! — мысленному взору Игоря Михайловича снова предстал объект его последней экзистенциальной страсти. Так уж случилось, что именно в тот день о. Игорь отчётливо осознал, что любит он не кого иного, как Славика Сидорова по кличке Брателла…
     «Ах! Обернуться бы мне птицей-селезнем, полететь к моему ненаглядному!» — Батюшка отчаянно рвал лепестки с несчастных соцветий ромашки, в столь неурочное время скорей всего купленных им на свои кровные: «Любит — не любит, любит — не любит…» И вот сегодня цветок выдал на гора наиточнейший прогноз: «Любит! И очень сильно!»
     В воспалённом мозгу о. Игоря непрестанно возникала одна и та же картина, и он слышал мощный нездешний рокот прибоя, видел на пустынном тропическом берегу две обнажённые фигуры. Пара влюблённых, забывшись от любви, шла по предзакатному берегу, взявшись за руки, а затем вдруг, охваченная нежданным порывом, бежала, не выпуская дланей друг друга, навстречу рокочущим водяным валам южного океана. Один силуэт, повыше, был строен и изящен, как античное божество. Второй же был невысоким, с хрупким телосложением и тяжёлой гривой оволосения на голове.
     Это были, конечно же, Брателла и о. Игорь. Безумный философ в мгновения подобного наития замирал, провожая мысленным взором дорогой образ. Провожал долго, до самого горизонта, куда уходили два любящих сердца. Уходили они по волнам, растворяясь в багряном круге закатного светила, как в вечности. Игорь Михайлович верил и знал: любви подвластно всё, в том числе и грозные воды великого океана.
     «— Вот ты спрашиваешь, люблю ли я его… — эротические видения о. Игоря, как правило, принимали формат внутреннего диалога. — А я вот возьму и отвечу, хотя не должна этого делать: не твоё дело кого мне любить, как распоряжаться чувствами. — Михалыч снова бесстыдно лгал самому себе, в который раз озвучивая уже привычный диалог с «неведомым другом». — А я вот отвечу: «Да! Люблю! Очень!» Когда его нет рядом, моё сердце разрывается. Ты спрашиваешь за что я его люблю… Но ведь это уже наглость с твоей стороны так лезть в душу! — жеманничал и кокетничал Михалыч. — Ладно уж, так и быть… Я люблю его за…» — в этом месте краска стыда заливала лицо философа…
     Впав в наведённый собственноручно транс, о. Игорь даже не услышал стука открываемой двери. Его слуха лишь коснулось нечто, словно лёгкое дыхание, и батюшка понял: это прошелестел крыльями посланец богов Амур, впорхнувший в его келью и разящий стрелами всё живое, пронзая сердца. Этот порхающий небожитель, знать, был предтечей чего-то большого, настоящего. Предвестником того, по чему так истосковалась душа Михалыча…
      Каким-то внутренним зрением, каким-то сердечным взором он скорее почувствовал, чем увидел: что-то произошло, что-то значимое и сверхэпохальное! Он ощутил: стряслось Чудо!
      ЧУДО с большой буквы!..

                                                             п р о д о л ж е н и е    с л е д у е т