МАШЕНЬКА И САВРАСКА ч. 7

из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»
                                                                      п  р  о  д  о  л  ж  е  н  и  е

      Запорное устройство на джинсах возлюбленного ухнуло вниз, и сердце кавалера сжала горячая рука предвкушения наслаждения, с которым его разделяли лишь мгновения — по одному на каждый зуб zipper’а, оставляемый позади стремительно летящей вниз «собачкой» замка.
      Увы, также и душа Брателлы вместе с замком рухнула вниз, в неизведанные бездны и расщелины земли. Он понял: это никакой не замок — это нож гильотины совершает свой краткий и жуткий путь, сдувая головы, как алкоголик пену с кружки пива. Он уже слышал хруст разрушаемых шейных позвонков, похожий на хруст новеньких, с пылу, с жару купюр достоинством в десять долларов США, но Хайрулла Сагындыкович с негодованием прогнал назойливое сравнение. Каждый щелчок «собачки» zipper’a отдавался в голове несчастного атомными вспышками, сотнями Хиросим и Нагасаки...
      Проваливаясь в бездну вместе с замком, Славик вдруг вспомнил всю свою жизнь, как выяснилось, непутёвую, и она (жизнь) промелькнула перед ним во мгновение ока, и тут же на её место встали все многочисленные воплощения, в которых обреталась душа Хайруллы в прошлом.
В глубине души Славик понимал, что сейчас жертвует собой, и он узрел себя в образе вознесённой на позорный столб Жанны д’Арк, горящей на костре низменной похоти растленного батюшки: Хайрулла приносил себя в жертву возвышенной идее по-настоящему справедливого мирового порядка. Вдруг его взор выхватил из полумрака собственных галлюцинаций вознесённого на древо, пригвождённого ко кресту предводителя взбунтовавшихся рабов. Надо ли говорить, что гордый тюрк Спартак открыто и честно взирал на мир страждущей физиономией Брателлы…
      «Но – что это?! — присмотревшись, в сердцах воскликнул «младшенький» в ужасе. — Не может быть!»
      Продавец рыбы попытался навести резкость. Какие-то смутно знакомые лики привиделись ему в самых ответственных местах фигуры распятого гладиатора, на запястьях и щиколотках: именно в этих точках в тела казнённых вбивались гвозди, поддерживавшие их на позорном древе. К ужасу Брателлы, расплывчатые очертания вернулись в первоначальные границы, и теперь на него взирал один из отцов-основателей США Гамильтон, портретом которого снабжались десятидолларовые купюры: Славик-Спартак повис на древе позора не на мощных гвоздях, а на свёрнутых трубочкой казначейских билетах национальной резервной системы США…
      Видение превратилось в жуткий мираж, и банкнота с Гамильтоном разрослась вдруг до вселенских размеров. Из-за спины политика выглядывали другие банкнотные североамериканские президенты, отвратительно хихикая и гаденько посмеиваясь. В сознании Брателлы всё померкло от столь подлого удара судьбы, и он стал проваливаться в какой-то колодец, полный мерзких и отвратительно скользких тварей.
      Собачка замка упёрлась в раздваивающееся, как змеиный язык, основание молнии. Господин Сидоров «в девичестве», а теперь провозвестник нового миропорядка, отметил с содроганием, что там, внизу, происходит какая-то возня, что он чувствует прикосновение липких («От крови, наверное!») омерзительных ручонок.
      Вдруг всё разом успокоилось. Возня прекратилась, не было больше настойчивых прикосновений. Не было долго, целую вечность, — почти секунд двадцать. Брателла не в состоянии был понять, что бы это означало, и не мог поверить в нежданно свалившееся счастье. Он выждал ещё секунд десять. По-прежнему ничего не происходило, лишь какой-то странный вибрирующий звук был кем-то привнесён внутрь страшного помещения. Брателле стало даже как-то немного жаль, что всё закончилось: «А как же жертва во имя идеи? Это было б моим боевым крещением. Вкладом было бы… Я бы доказал…»
      Не веря своим собственным тактильным рецепторам, Хайрулла решился на рискованный шаг. Собрав воедино всю волю, всю храбрость, на какую лишь было способно суровое сердце пророка, он приоткрыл глаза. Щёлочкой. Брателла поступил необдуманно и самонадеянно и об этом впоследствии вспоминал, как о величайшей в своей жизни ошибке. У него даже появились опасения, что увиденное будет преследовать его до конца дней…
      Взгляду несчастного Сидорова предстала страшная картина, бросившая её единственного созерцателя в дрожь. Пребывая в львиной позе, философ «откатился» на своих четырёх конечностях назад и теперь с явным удовольствием любовался открывшимся зрелищем.
      — Савра-аска… Савра-аска… — нежно приговаривал идеолог.
      «При чём здесь Савраска… — августовским метеоритом пронеслось в мозгу Сидорова. — Это ж лошадей так зовут… Я-то здесь причём? Это ж конское имя… Где он здесь коня увидел… Ничего не понимаю…»
      Брателла лишь сильнее сцепил за спиной руки, вообразив, что ему в очередной раз – пятый? седьмой? он не помнил, – надели наручники…
      У о. Игоря был отменный вкус, поэтому сейчас, как художник после нанесения очередного мазка, он отступил назад, любуясь своим детищем, осмысливая по-новому зазвучавший сюжет. Изверг Михалыч до боли, до ломоты в костях напомнил Сидорову крупного игрушечного льва на колёсиках, на котором так любил кататься в раннем детстве и сам пророк. Огромная царственная грива чудовища по имени Машенька обрамляла человекоподобное лицо, на котором вовсю играла улыбка Джоконды, похотливая и зловещая. Увы, она не предвещала Хайрулле ничего хорошего…
      Брателла возвышался над Михалычем, как какое-то монументальное фантастическое сооружение, и две серовато-синие джинсовые брючины, уходившие в бесконечную высь, казались грязными в полумраке затхлой коммунальной кухни, но голубой идеолог отверг эмоцию брезгливости слёту: «Когда любишь — любишь всего… Вместе с джинсами…»
      Какое-то утробное подвывание, похожее на мурлыканье, доносилось до слуха несчастного Сидорова: это изверг Михалыч не мог сдержать эмоций по поводу открывшейся его взору красоты: «И это всё — моё…» А неуёмная и буйная фантазия батюшки вовсю рисовала варианты реализации правоотношения, возникшего в момент перехода купюры достоинством в десять долларов из рук философа в руки Брателлы.
      В этот день Игорь Михайлович был настроен лирически, поэтому первоначально кастинг для Брателлы решил провести в облегчённом режиме — «light». У него в арсенале были ещё режимы «turbo» и «turbo-plus», но это уже совсем другая история...
      Спустя несколько мгновений батюшка уже не в состоянии был сдерживаться и отпрянул всем корпусом назад, так что конечности монстра, до сих пор занимавшие вертикальную позицию, отклонились от исходного положения и застыли под углом в сорок пять градусов. И такая энергетика сконцентрировалась в позе Михалыча, что Хайрулла почувствовал, как ужас холоднокровным пресмыкающимся вползает в самое сердце.
      За мгновение до неотвратимой стыковки с похотливым покупателем Сидоров успел с силой захлопнуть веки — так ураганный ветер захлопывает распахнутую настежь дверь — и с нечеловеческим усилием зажмурился...
      ...Медленно потянулась, начала течь, как тюремный срок, вечность. Брателла вдруг почувствовал себя совершенно беззащитным. Он вторично за свою жизнь снова стал маленьким, но маленьким в хронологическом смысле. Таким беспомощным он был лишь в раннем детстве. Сидоров почувствовал, как его, всего целиком, со связанными за спиной руками, подняли высоко над землёй и аккуратно, старательно прицелившись, опустили на заострённый кол. Для казни...
      Уже мгновение спустя изверг Михалыч не мог поддерживать беседу с возлюбленным в силу специфики своих последующих действий: его воображение, мысли и, главное, уста были заняты совершенно другими, в некотором смысле посторонними вещами...
      «Ме…ци…ды…на…» — Брателла почувствовал, что его мысли поступают в «совещательный зал сознания» дозами, порциями. Он заметил, что нарушился привычный порядок алгоритмов и связей всех вещей, наполняющих повседневность «человека обыкновенного». По неведомым причинам апостол начал путать последовательность слогов родного языка: он намеревался произнести слово «медицина»... Сидоров, к снова охватившему его ужасу, начал осознавать, что источник этой пунктирности, толчкообразной прерывистости находится за пределами его собственного рассудка, за границей его бренной плоти.
      «Что это? Неужели предсмертные судороги?! Да, так и есть: тело дракулы по имени Михалыч, биясь в конвульсиях, умирает от какой-то внеземной инфекции, убивающей организмы этих существ, – печально подумал Славик. – О, лишь бы только он, умирая, не сжал зубы в агонии… Всё же, меня с ним соединяет некая нить... бытия... Кстати, не такая уж и тонкая!» — с удовлетворением констатировал новоиспечённый Хайрулла Сагындыкович.
      «Сло…во «ме...ди…ци…на» про…ис…хо…дит от тюрк…ско…го… — он не знал ни слова на тюркских языках, но зато теперь располагал наидостовернейшей информацией, что термины «медицина», а также «культура» и «философия» происходят от конкретных тюркских слов. — Мы, тюрки, генетически…»
      — Н-н-н-ннмг! — Сидоров застонал: «Кусается, гад! А вдруг он ядовитый?! Так и погибну… на боевом посту… при исполнении… Это великая честь, конечно, но… Мне ж только 25… А 10 баксов – это ж пять бутылок водки… Плюс пивко… закусь разная… Так не хочется умирать молодым… — Хайрулла чуть было не всхлипнул, но вовремя сдержался. — Такова уж наша прометейская участь… Нет! Лучше не думать о грустном… Где я остановился? Ага! Мы, пантюркисты, генетически мужественные!..»
      Хайрулла Сагындыкович в тяжкую годину тестирования своих жизненных принципов в который раз попытался думать о чём-то приятном. «Арабы называют нас «эфендим», что значит… Вот незадача: забыл… А бедуинцы нас – ох как уважают! Они, бедуинцы, меня в глаза не видели, а уже уважают! Это же надо: меня — и бедуинцы! Чудеса да и только!.. »
                                                          п р о д о л ж е н и е   с л е д у е т