МАШЕНЬКА И САВРАСКА ч. 4

Из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»

п р о д о л ж е н и е

…В квартире о. Игоря мы с Пашковым застали всю троицу, так как пришли в самый разгар заключения сделки между батюшкой и «продюсером» Дымановым. Так как в столь ответственный момент Михалыч не имел необходимой для счастья суммы, он оставил нас — «на мгновение»…
      И он побежал, так как знал: уже очень скоро его ждёт езда в Остров Любви. Он побежал к мальчишам. Побежал, очень быстро, ибо сердцем ощущал: это судьбоносный бег. Уже очень скоро мелкий дриблинг и невзрачное семенение влюблённого сменились гигантскими семимильными шажищами.
      Маленький человечек с огромной бородой сучил и перебирал ножонками по тротуарам города, отчётливо понимая, что с тех пор, как вертится Земля, ещё никто не бегал так быстро!
      Стук собственных шагов, канонадой отдававшийся в ушах, постепенно сменился словесами высокой поэзии. Это были строки из его новой лирической поэмы «Вячеслав». Впрочем, новое произведение стояло в одном ряду с подобными же шедеврами «Пётр», «Владимир», и «Сергей, Серёженька, Серёжа». С недавних пор из-под пера о. Игоря стали выходить поэмы, оды, баллады, а однажды он даже написал «Песнь о друге Василии».
      Новизна произведений заключалась лишь в имени очередного возлюбленного, включаемом в текст методом подстановки. Бессмертные строчки нового произведения звучали всё громче и отчётливее:
                                        У Славика пониже талии
                                        Вовсю свисают генит…лии!
                                        Как песнь, как сон, как крылья птицы
                                        Его шальные ягодицы!
                                        Под ним струя светлей лазури…
      «Но ведь этого не может быть — чтоб как лазурь… Что-то здесь не так… Да и вообще, плагиатом попахивает… Честнее надо бы быть… чище… Иначе любовь отступит от меня…»
     В «произведении» речь шла о «гроздьях спелых», об «устах умелых», о «гроздьях алых» и «устах усталых», а также о «тайне двух сердец», стоявшей в одном рифмообразующем ряду со словом «венец» и универсальным русским наречием, похожим на слово «абзац».
      «А с фамилией мы торопиться не будем… Хотя, скорее всего, я возьму его фамилию… Гм, звучит достойно: Машенька Сидорова…»
      Ох, не знал тогда ещё влюблённый, что этот недотрога, этот неприступный Братик уже прошёл цикл превращений, как куколка — в бабочку. Ох, не знал ещё батюшка, что улыбчивый и несколько застенчивый русский парень Славик превратился уже в грозного пантюркиста, апостола Хайруллу…
      Наконец, обезумев от бега, Михалыч предстал пред ясны очи держателя голубого общака, как раз и предназначенного для подобных спонтанных вспышек любви. Казначей был человеком бывалым и тоже пищал высоким девичьим фальцетом.
      — Что, доча?
      Из-за непрерывного бега батюшка не смог выговорить ни слова, но дежурный всё понял без слов. Престарелый мальчиш лишь завистливо покачал головой, завидуя неуёмности нежных чувств, постоянно переполнявших идеолога, и привычно предложил:
      — Десять баксов, — привычно отреагировал мальчиш, и батюшка с энтузиазмом закивал.
      ...Седовласый держатель печально вздохнул и завистливо посмотрел вослед стремительно уменьшавшейся в размерах фигуре нетерпеливого любовника. «Э-эх, и мы когда-то были рысаками… А Машенька и впрямь неуёмен в любви… Да-а… Настоящий рыцарь! Ох, и повезло ж кому-то — такую деваху отхватил!»
      В ожидании хозяина я, Пашков и Дыманов вели неспешную беседу по поводу новинок книжного рынка, и лишь Брателла почему-то «исчез с экранов радаров». Он сидел молча, не пророня ни слова, и мрачное выражение его физиономии наводило на мысль, что его терзает какое-то недоброе предчувствие.
      Хозяин, наконец, вернулся и сразу же поспешил покинуть комнату переговоров, где высокие договаривающиеся стороны не так давно достигли консенсуса. Из комнаты он вышел не один, а в сопровождении Брателлы. Можно было подумать, что молодой человек покинул помещение в сопровождении батюшки для того, чтобы совершить какое-то таинство, получить духовную поддержку и окормление. Выражение лица будущего апостола, почему-то потемневшего от волнения и страха, наводило на мысль, что он идёт исповедоваться в каком-то тягчайшем грехе, и именно поэтому в него вселились демоны печали и уныния, слетевшиеся со всего лица земли.
      Довольная же физиономия батюшки вовсю манифестировала предвкушение неземного наслаждения, грядущего неотвратимо, как возмездие за грехи, и оно мощно перехлёстывало через края его марксовского оволосения. «Я буду с тобой сначала суровым и жёстким, — размышлял по дороге о. Игорь, мысленно обращаясь к любимому. — Суровым я буду с тобой только поначалу, и то, лишь для виду… Ты уж прости, но — так надо! Но зато пото-ом! Это тебе, дружок, не цацки-пецки — придти к такому мужчине, как я. И, подавно, не цацки-пецки флиртовать со мной…
      За очередным изгибом мрачного коридора, ведущего на эшафот, Хайрулла в страхе встал как вкопанный.
      «Ничего, ничего, — успокаивал себя Сидоров, — это миссия. Я выполняю миссию. «Ты понял: мис-си-ю! — обратился он к самому себе. — Ну и что с того?! Миссии, знаешь ли, разные бывают… Мне досталась такая вот… Тьфу, гадость какая!!!»
      Вообще-то, Вячеслав Иванович и сам смутно чувствовал, что в мире неспокойно, тревожно как-то в мире, что идёт какая-то непонятная борьба, и ощущалось это им как-то нечётко, гадательно. Вот только не знал он точно, между кем происходит это противостояние. Теперь же, просвещённый двоюродным братом, он доподлинно знал: в мире идёт борьба не на жизнь, а на смерть. Поле битвы — сердца людей. А вселенская брань эта происходит между исконным, от создания мира, пантюркизмом с одной стороны, и всем наносными и искусственным, в которое впало заблудшее человечество, с другой.
      Сражение, длящееся от создания мира, происходит повсеместно, по всему лицу земли, в самых потайных уголках человеческого обитания. Сидоров теперь твёрдо знал, что вот сейчас, уже очень скоро и на этой коммунальной кухне произойдёт столкновение Востока и Запада. И пусть «остальное заблудшее человечество» в лице о. Игоря улыбается сейчас скабрёзно, похотливо и… нежно! Пусть!
      Хайрулла Сагындыкович внутренним взором видел боевые порядки сторон, выстроившиеся для решающей битвы. Слышал рёв боевых труб и обонял запах немытых тел соплеменников. И он отчётливо, как никогда, понимал: победе — быть! Брателла чувствовал себя Челубеем, сказочным воителем. Чувствовал себя витязем духовной битвы, и она, духовная брань эта вела его на самую передовую, – на кухни трущоб Молдаванки.
      Улучив момент и поймав на себе нежный любящий взгляд истязателя, Брателла попытался улыбнуться по-пантюркистски сурово: «Как Идрис!» Он вложил в свою мимику максимум презрения к нетюркам, к смерти, к бренности бытия и… к Михалычу...
      Но из-за полного отсутствия опыта в столь тонких вещах, как специфическая пантюркистская улыбка, Брателла сподобился выдать на гора лишь жалкое подобие таковой. Поскольку не сложившаяся «суровая и презрительная усмешка» своими самыми содержательными элементами больше походила на первую несмелую улыбку нежности, так боящуюся постороннего взгляда, то эта гримаса и была воспринята батюшкой в качестве демонстрации ответного чувства. И его пронизала дрожь сладостного предвкушения блаженства. Поэтому о. Игорь погрозил любимому пальчиком и игриво стрельнул своими суриковыми глазками:
      — Ах ты, шалун!
      Последний жест ввёл Брателлу в состояние мрачнейшей депрессии, но удержать психическое равновесие ему помогла мысль о том, что в мире и в самом деле идёт битва…
      Славик Сидоров знал: доверенную братией высокую миссию в отношении этого инородца он выполнит с честью...

                                                           п р о д о л ж е н и е     с л е д у е т