МАШЕНЬКА И САВРАСКА ч. 3

п р о д о л ж е н и е
                                    из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»

      …В дверном проёме замызганной коммуны на фоне небесной синевы, которой в обчных обстоятельствах из его двери не было видно, Игорь Михайлович воочию узрел ЕГО! И это был не сон, не видение, не мираж в знойной пустыне… Вожделенная фигура была соткана из романтического марева, из звёздного эфира, из света дневного светила, но не палящего, полуденного, а белого, рассветного…
      Словно сказочный принц, словно благородный рыцарь на белом коне, материализовавшись из воздуха, в дверном проёме возник его Славик…
      Те, кто был знаком с незаурядной личностью батюшки давно, привыкли ко многим странностям в поведении иерарха, в том числе и к его запредельным лексическим единицам. В оригинальном и самобытном языке Игоря Михайловича междометно-наречное образование «каляка-маляка» занимало центральное, стержневое место, и носило универсальный характер. При помощи этого лингвистического феномена философ выражал всё, что угодно, выплёскивая на слушателей бурю грандиозных страстей, бушевавших в его многоликом сознании. В зависимости от контекста и ситуации глобальная категория «каляка-маляка» могла выражать как гнев, так и радость, печаль и сосредоточенность, восторг и надежду.
      Сегодня это была надежда, по которой так истосковался Михалыч…
      «Каляка-маляка! Это он, мой единственный! — сердце батюшки учащённо забилось, трепеща, как птица в руках птицелова. — О! Правду сказала ромашка! Ассоль дождалась своего прынца! — Сердце философа, как телеграф, учащённо выстукивало фразу за фразой. — Они жили долго и умерли в один день...»
      …Вот уже неделю, потеряв покой и сон, о. Игорь мучался эмоцией, внезапно охватившей его с остротой сердечного удара, всеохватывающим влечением, вдруг вспыхнувшим с невероятной силой. Но до сих пор как ни сигнализировал Михалыч Брателле о своей страсти, ответного чувства, к изумлению батюшки, не зарождалось.
      «Пока…» — успокаивал себя философ.
      И вот — о небо! — всё изменилось. Игорь Михайлович всегда знал, сердце его знало, что ЭТО произойдёт… Знало, беззаветно верило и ждало... Он вдруг с отчётливостью контрастного негатива понял: «Само Провидение соединяет нас! Не зря же я этой ночью во сне видел огромный розовый леденец!»
      Этой ночью он также видел на чёрном небосводе яркую дугу, похожую на след трассирующей пули, прочерченную падающей звездой. «Надо бы желание загадать!» И загадал…
      «Он пришёл! Пришёл! Как Орфей к Эвридике! Как Одиссей к Пенелопе. Как Отелло к Дездемоне… Нет, не так… Как Ромео к Джульетте! Руслан к Людмиле… Как Юнона к Авось… Опять не то…
      Как Мастер к Маргарите! Тристан к Изольде… Квазимодо к Эсмеральде! Как Чип к Дейлу… Как Проктор к Гемблу… Ой!.. Не то… Это — от радости…»
      О. Игорь, как красна девица, зарделся от смущения: «Раз пришёл — значит… — Он оттягивал озвучивание сладчайшей из истин — Значит… Пришёл — и я ему всё простил. Простил бессонные ночи, чувство одиночества на брачном ложе, слёзы в подушку, муки неразделённой любви. Как мне казалось, наивному. А сейчас — ОН САМ ПРИШЁЛ!
      Теперь главное — как привязать его к себе? Удержать такого — как?!! Сказано же: «Красивая жена — чужая жена»…Нет, не то: ведь жена — это я... И тоже, между прочим, красивая… Слава… Какое славное, чарующее имя… Славик… Вячеслав-Вячик… Вячик-Мячик… О-о, это как «Девочка с персиками», так и мой Славик — «Мальчик с мячиками», гы-гы-гы!» — Не «ха-ха-ха», и даже не «хи-хи-хи». О. Игорь смеялся именно так: «Гы-гы-гы».
      «Вот он, Вячик-Мячик мой, сидит и стесняется, стыдится чувства, покорившего его. Даже зарделся от смущения: ему впервой приходится любить такого мужчину, как я…
      Вот он, мой Братик, чертит что-то на пыльной поверхности стола и стесняется произнести слова, рвущиеся наружу. Смешной и милый пупс, экий карапуз… — о. Игорь едва доставал до плеча Брателлы. — Зацелую, заласкаю, заревную, залюблю! Я слышу: от него исходят ароматы гиацинтов… морского прибоя в предрассветных сумерках… чего-то ещё, неуловимого и тонкого…
      Вот Он сидит за столиком, как засватанный, и даже голову опустил… Ой, что же это я?! Надо же узнать, какова официальная версия их прихода… Подлинные мотивы я и сам знаю… То, что мой Вячик не осмелился придти один, понятно… Так завсегда бывает по первому разу…»
      Аспирант Дыманов впервые в жизни выполнял подобные функции. Салавату было немного жаль Хайруллу, собутыльника и кореша. «Но! — Настоящие пантюркисты жалости не знают и сраму не имут! Мы, настоящие, если потребуется, полюбим и не такого батюшку: коль нужно для дела, любви будут подвергнуты и не такие!..»
      Максимально сконцентрировавшись, дабы не выдать охватившего его волнения, философ произнёс намеренно равнодушным бесстрастным голосом:
      — Вы за книжками? Можете посмотреть и выбрать… — От волнения Михалыч сглотнул и искоса, краем глаза стрельнул взглядом в любимого: тот сидел, понуро опустив голову. — Берите любую, а я запишу… Книги, знаете ли, мне не возвращают… А сейчас с книгами в стране туго… С экономикой туго… Плохо сейчас…
      — Короче, Склифосовский! — прозвучал как выстрел, уносящий жизни, голос Салавата. — Много текста! Ты мне не крути… Сколько дашь, чтобы я оставил тебя наедине с Брателлой? Нет-нет, он не против! Ты ж не против, а, Славик? Ну, скажи!
      Просто Славик ещё ниже опустил голову, и стон отчаянья уже готов был вырваться из его груди, — так ему вдруг стало страшно и тоскливо. «Продюсер» же тем временем продолжал торги:
      — Нет за пять баксов у нас… тьфу ты! — у него вот!… — ни сердце не забьётся, ни… Ведь не забьётся же, а, Брателла? За пять… Ну, Игорёк, ты ж сам всё понимаешь… Славик, а за десять? Во-от! А за десять — забьётся! И ещё как!
      «Ага, они мне бартер предлагают… Ну что ж, не так чисто и возвышенно, как хотелось бы… Но… «Была не была, — решил философ, — осталось с техническими характеристиками, так сказать, с комплектацией ознакомиться…» — и отозвал продюсера в сторону. Батюшка воззрился в лицо Дыманову снизу вверх, холодно и презрительно поблёскивая стёклами очков:
      — Сколько ему? Тридцать пять? — строго спросил покупатель: он пребывал на своей волне, задавая свой прямой и искренний вопрос.
      Дыманов понял фразу так, как её воспринял бы любой относительно нормальный человек:
      — Побойся Бога, Игорёк! Ну какие тридцать пять! Ты посмотри на него: ну какие тридцать пять?! Ему и двадцати пяти нет! А выглядит вообще на пятнадцать! Высший сорт! Персик! Весь в соку… — Тут под руку подвернулась порядком подзабытая фольклорная фраза, продолжение которой он не очень помнил. — Ты не смотри, что он плохо одет! Зато он... хорошо воспитан! — «выстрелил» он наугад.
      На лице «покупателя» отражалось величайшее разочарование, и чувство краха всех надежд Салавата усиливало невнятное, недовольное бормотание Михалыча:
      — А я-то думал! А я надеялся! «Не то что тридцать пять — двадцати пяти нет!» И такого я полюбил! «А выглядит вообще на пятнадцать…» Тьфу!
      Дыманов весь сжался, сосредоточился, так как понял: сделка под угрозой! Под угрозой вся операция «Похмелье». Этого он не мог допустить, тем более что за стенами кельи иссыхал истощённый пятидневным возлиянием закадычный друг Андрюха. Доцент возлагал надежды на Дыманова, и последний не имел морального права подвести. Отец-основатель сидел на корточках, и это был плохой, очень плохой знак как для Движения, так и для всего человечества. Поэтому мозговой процессор аспиранта побил все рекорды быстродействия, перебирая в уме возможные комбинации и способы выхода из ситуации. И нашёл!
      Он понял вдруг с неотвратимой отчётливостью: «Да ведь он не о возрасте спрашивает! Ох, не о возрасте! Да ведь Игорёк имел ввиду совершенно другие параметры Брателлы, о которых человеку и подумать срамота!» — осознал вдруг Салават, краснея.
      Счастье было столь возможным, что Игорь Михайлович согласился за 10 USD купить эксклюзивное право временного пользования любимым.
      «И тогда… О-о, тогда!»
      Вячеслав Иванович Сидоров, он же Вячик-Мячик, он же великий и страшный апостол Брателла, сидел, низко опустив голову. Внутри у него всё сжималось. Стук секундной стрелки настенных часов, в «обычном режиме» не слышный, теперь отдавался в его сознании пушечными залпами поминального салюта. Ему вдруг начали приходить в голову мрачные мысли об изуверских пытках. Он неожиданно увидел средневековые дыбы, почему-то вспомнил всё, что знал о колесовании, испанском сапоге и сажании на кол: «Это ж надо, чтоб меня так угораздило!»
      Брателла совсем сник, когда батюшка, видя стеснение "Вячика", улучил момент и, направив на любимого блудливый взгляд, послал ему чистый, как первый снег, лёгкий, как дуновение зефира, воздушный поцелуй, чем поверг Прометея в некоторое недоумение. Вячеславу Ивановичу вдруг стало казаться, что с уст злоречивого отца Игоря алыми потоками струится кровь невинно убиенных. Кровь замученных в этой мрачной коммуне лиц мужескаго полу, ставших, как и он, Брателла, жертвой этого денежного мешка, кровь любителей лёгких денег, окончивших путь земной на гомосексуальном эшафоте.
      Когда Михалыч в очередной раз призывно улыбнулся «Мальчику-с-Мячиками», стремясь вложить в улыбку всю страсть, всю нежность, на какую только было способно его любящее сердце, господину Сидорову привиделись вампирские клыки во рту своего «кавалера», готовые впиться в его бренную плоть. В плоть человека, столь беззащитного перед властью презренного металла…
      Когда же о. Игорь для закрепления успеха решил приободрить свою покупку и снова, улучив момент, улыбнулся «Вячику», — на этот раз многообещающе, — Брателла чуть было не лишился чувств: в этом взгляде было так много ещё неизведанного, что апостол чуть не пал бездыханным…

                                                    П р о д о л ж е н и е    с л е д у е т