МАШЕНЬКА И САВРАСКА окончание

Из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»
                                                                      окончание

     …«Воин… Каратель… Палач… Чудеса, да и только! Ещё недавно — просто Славик, кореш всем бомжам, безвестный торговец рыбой, а теперь, ни много, ни мало — буерак! Вот только проблема: контрольный выстрел в голову, — как с ним быть? Контрольный — что?..»
     «Нет, ты пойми: нас боятся! — обратился Брателла к самому себе, ко «второму». — Мы, буераки — сила! Ты же не знаешь, — произнёс он высокомерно, явно щеголяя своей просвещённостью, — истина ведь — где? Не знаешь… А я тебе скажу… Истина, брат Брателла… Нет, не в вине, как считают инородцы… И не в пиве, как считаешь ты… Тем более — не в безалкогольном, — обратился он к «сокровенному». — Истина, брат — в языке! Вот так-то! Ты вслушайся в наше родовое название: «буер-р-р-р-р-р-раки»! Вот это «р-р-р-р-р-р-р» что означает? А означает оно ры-ча-ни-е. Это ж наши жертвы, защищаясь, рычали на предков, достославных и достопочтенных… Вот так: «Р-р-р-р-р! Буер-р-р-р-р-раки!» У-у-ух!!!
     Моим именем будут называть детей, улицы и города, дойдёт и до парфюмерии всякой, напитков — конечно же, алкогольных… Заходишь в кабак и говоришь: «Мне двойной «Брателла» со льдом и тоником». Идрис будет по водке, как и в жизни: например, «Медовый Идрис с перцем». Тоже ж наверное, с двойным… А Салавату мы пивко отдадим, и, уверен, пиво «Салават» будет безалкогольным… Тьфу, гадость какая!
     Карать я начну сразу! Дыманова казнить, что ли на почин? Тоже мне, идеолог! А мы и идеологов можем, нам-то что! Мы — опричники! Карающая рука, так сказать… Ну, не то чтоб рука… Короче, ты понял… Дыманов вот продал попу… И кого?!! Меня продал, командира гвардейцев, в сексуальное рабство... А говорил — друг… Ну уж нет: я возьму его в спарринг-партнёры! — он криво улыбнулся, как ему казалось, зловеще-зловеще и притом ещё и лукаво. — Скажу ему: «Ты ж желаешь укрепления нашего движения?» А он: «Спрашиваешь!» А я тогда: «Ты ж ведь всем пожертвуешь ради Учения?» А он: «Ато!» А я ему тогда – бац: «Становись!!! Будем удары отрабатывать!» — На этот раз Брателла сумел сдержать рвущийся наружу смешок. — Ох, и отведу я душу… Всё ему припомню, особенно этого монстра! Всем отрядом, всем спецназом потренируемся на Салавате!
     Это ж у нас удел таков — постоянные учения. Мы ж ведь должны всегда начеку быть — ну, там ЧП разные, и всё такое прочее. Чуть что, сразу сирена — и спецгруппа мчится на выезд! Мчится с оружием наперевес! С расчёхлённым так сказать вооружением, со взведёнными курками и снятыми предохранителями. Хотя… «Постоянно наперевес» — сложновато… Придётся какую-то гадость глотать…»
     Брателла попытался воспринять внешнюю действительность при помощи органов чувств, но все они безмолвствовали, и лишь обоняние сигнализировало, что запах сырой земли с отдушкой серы вдруг трансформировался в запах жжёной резины, и устойчивый дух гари подвиг Хайруллу к умозаключению: «Ага, батюшка перестарался! Но почему вдруг — резина? Я ж не резиновый…»
     Казнь прекратилась неожиданно! Как будто песня оборвалась…
Брателла понял или, скорее, почувствовал: теперь, отныне – всё новое! Новая жизнь, новое положение, новые возможности! И о том, что это всё никакие не шутки, явственно свидетельствовал копошившийся глубоко внизу, собиравший остатки самоё себя усталый, но почти счастливый батюшка…
     Философ чувствовал, что не всё ладно у них с возлюбленным. Во как не везёт мне в любви: опять фригидный попался… Хотя, скорее, просто сегодня не мой день… А может и себе в пантюркисты податься? «Игорь» — значит, буду Ильгаром, а «Михайлович» — видать, Мусаевичем стану. Или Самураевичем? Ох, и чудны́е эти тюркские имена… Жаль, привыкать придётся долго… Выучусь улыбаться — сурово-сурово, презрительно-презрительно… «Игорь Самураевич» — тоже недурственно, а для друзей — м-м-м… «Зульфия», а лучше — «Зуля»… Да и мужчинки между пантюркистами — ох, и ядрёные! Мужественные такие… Гордые… Неприступные, как Братик... Был…»
     Возвращаясь «оттуда», «с приговора», Хайрулла Сагындыкович решил вознаградить себя за страдания, и пустился в размышления о выдержанном экзамене, о пантюркистском пантеоне, своём месте в нём. Устало пробираясь лабиринтами коммунальной квартиры, многоликий Вячеслав Иванович всячески гнал от себя страшное видение: в финале очередного симпозиума по поводу гибнущего человечества его, забывшегося в пьяном сне, будит хриплый от алкогольного передоза голос «главного»:
     — Эй, Брателла! Мы ещё резолюцию не выработали, а денежки-то — тю-тю... Говоришь, тебя батюшка в кино приглашал?..
     Сидоров решил поощрить самого себя за проявленное мужество, за пройденные круги ада: теперь можно было строить планы на будущее, которое отныне возвышалось перед ним огромным массивом великих дел, которые (дела) ему лишь предстояло свершить. «Именно свершить, а не выполнить или сделать!» — констатировал Хайрулла.
     «Ну, теперь уж я развернусь! Внедрю своих людей во все структуры… И тогда чуть что — по моему сигналу ударят мои ассы, казня и карая врага! Введу контроль над обществом… Ну там… прослушка… подглядка… И чуть что — казнить, выжигать крамолу калёным железом!
     Откроем учебные заведения… Создадим тренировочные лагеря… Будем присваивать даны и пояса… А ещё будут зарницы и всё такое… В годину опасности, нависшей над движением, или там человечеством, обращусь к народу:
     — Братья и сестры! Буераки и буерачки! Сейчас, когда смертельная опасность нависла…
     Или:
     — Я Первый! Я Первый! Дорифор-7, ответь Первому! На проспекте Героев Пантюркизма ЧП! Пленных не брать! Казнить на месте! Да, публичная казнь, чтоб другим неповадно было! Маски можете не надевать!
     Лексику пора вводить свою… Ведь всё ж утеряно, всё… Вот казнил я сейчас попа… А как обозначить сей славный акт? Вот то-то же: неизвестно! Термины нужны! Можно сказать «я его отказнил», а ведь можно ж и «выказнил»! «Откарал» и «выкарал»… «Отспецназил», наконец… Если я подкрался к Дыманову в овраге — то назовём это «буерачить», а ежели в чистом поле — то «буярить»… Да-а, работы непочатый край… О, чуть не забыл… Надо справиться у Идриса: есть у меня душа или нету… Судя по тому, что я собираюсь сделать с врагами — то нету. Я абсолютно бездушный, как и подобает буераку… Кровожадный я…»
     «Теперь, если нужно, любви будет подвергнута элита неверных, их политики, бизнесмены. Учёные, в конце концов. За то, что не захотели увидеть в логике исторического развития первичности нашего этноса. Но с особой жестокостью я подвергну любви трамвайных кондукторов… Особенно с маршрута №15! Ох, подвергну! За их дурацкие приставания «Ваш талон!» Ещё покараю Ваську Белова… Хотя, по правде говоря, он тоже наш, пантюркист — как-никак, бутылку водки за девять секунд выпивает из горла́! Но ведь пятёрку занял год назад — до сих пор не вернул. А в шестом классе что он вытворял?! Обижал меня, гад! Ух, покараю! Кто там ещё у меня на очереди? Участковый!..»
     Наконец Просто Славик и о. Игорь вернулись к нам в библиотеку. По возвращении в «читальню» Брателла выглядел почему-то крайне возбуждённым и мокрым от пота. Тогда я ещё не догадывался, почему это Славик Сидоров так старательно избегает взглядов присутствующих и хватает ртом воздух, будто вынырнул из-под воды после долгого пребывания в океанских глубинах.
Хозяин же квартиры с видом полнейшего удовлетворения тихо мурлыкал под нос «Я в весеннем лесу пил берёзовый сок». Бородатый «Терминатор» вовсю смотрел на нас своими честными глазами, и никогда ещё его взгляд не был столь чистым и открытым, уносящимся к горизонтам своей крайне порочной души.
     Вскоре Салават и Хайрулла ушли, унося с собой честно заработанные деньги и надежду безумного философа на взаимность со стороны «Мальчика-с-мячиками». И долго потом ещё, пребывая в кругу неофитов, в основном, «снятых» на улице солдат срочной службы, Игорь Михайлович любил задумчивым тоном произнести философическую по стилю сентенцию, чем повергал в священный трепет «мужчинок», видевших в радушном хозяине религиозного философа и учителя жизни:
     — Трубы горят — чувства молчат… Да-а уж…
     Неофиты изо всех сил старались запомнить услышанный «философский» афоризм, полагая, что стали свидетелями рождения глубочайшего по содержанию высказывания, которое и понимать нужно иносказательно. Наиболее чуткие из них замечали, как грусть-кручина лёгкой тенью ложилась на невысокое чело Михалыча, сигнализируя, что его владелец сейчас утопает мыслями «в дальнем, дорогом», уносясь силой воображения вспять реки времени, к тем счастливым мгновеньям, «когда на кухне… в обществе любимого… э-эх…»
     И лишь узкий круг посвящённых знал, «откуда у парня испанская грусть», знал эту печальную историю. Трагическую историю большой и чистой любви, так и оставшейся неразделённой…
     Много ещё горестей и невзгод прошумело над бесшабашной головой Игоря Михайловича, немало ещё блистательных побед одержал он в любовных битвах. И лишь великая идея, для компактности запечатлённая им в кратком четверостишии, согревала его большое сердце на тернистом жизненном пути:
                                                                   Дарю тебе корзинку
                                                                   Речного тростника,
                                                                   В ней усики студента
                                                                   И глазки моряка…
     Эти бессмертные строчки, по уверениям «весёлых рассказчиков», посвятил Игорь Михайлович «неведомому другу», который, как он верил и знал, рано или поздно войдёт — нет, ворвётся! — в суровую жизнь одинокого волка любви…
     Как выяснилось вскоре, купюра в десять долларов США была не единственной добычей апостолов: они унесли с собой также пульт от телевизора «Sony», старинную икону и паспорт на имя Игоря Михайловича Тукаченко. Это тоже был… «ясак». После того, как Брателла в сопровождении «продюсера» с сознанием выполненного долга покинул поле битвы между Востоком и Западом, тут же последовал звонок отцу Игорю с неким предложением, озвученным режиссёром всего действа доцентом Шарабановым.
     Сообщение, своей вероломностью повергшее влюблённого философа в шок, содержало ненавязчивую рекомендацию посмотреть, на месте ли его паспорт, пульт и икона. Шантажисты перезвонили через час. В повторной телефонограмме говорилось, что возврат всего вышеперечисленного стоит всего-навсего каких-то пятьдесят долларов США:
     — Что ж мы, Игорёк, не люди, что ли? Что ж мы, не понимаем, что с деньгами проблема?.. Мы подождём…

     Полгода спустя ко мне на работу зашли Шарабанов и Брателла, и доцент затем ненадолго отлучился. Дабы занять продавца рыбы разговором, я задал ему несколько ничего не значащих (как я тогда думал) вопросов. Меня угораздило спросить Сидорова, не пишет ли ему о. Игорь из Москвы, где он, как было слышно, занимался паблик рилейшнз (злые языки-«фальцеты» не преминули тут же переиначить этот термин в… «Павлик рилейшнз»). Тогда я никак не мог понять, почему мой вопрос сразил Брателлу наповал…
     Он вздрогнул, как от мощного удара, а затем в смущении потупился и густо покраснел. Гость почему-то стал усиленно ковырять пальцем стену, пытаясь при этом носком туфли начертать на полу какие-то одному ему ведомые письмена. Древнетюркские. Хотя, возможно, он пытался написать какое-то бранное слово. И я догадывался какое: конечно же, это был замечательный русский глагол «хохотать».
     Хо!!! Хо!!! Хо!!! Хо!!! Хо!!!

     Олег Зиньковский