МАШЕНЬКА И САВРАСКА ч. 5

Из не вошедшего в «Исступление Хроники вербовки»

                                                                   п р о д о л ж е н и е

      «Мечта сбывается!» — удовлетворённо отреагировал на первое проявление чувств возлюбленного Михалыч: у него была большая человеческая мечта, хотя излишне смелая. С недавних пор ему в видениях начал являться город, «Град», как он его называл и который виделся философу в самых сокровенных мечтах. Это был «Город Солнца»...
      Если в Рио-де-Жанейро, по мнению великого комбинатора, все ходили в белых штанах, то о. Игорь не мог опуститься до такой банальности: в Городе Солнца не ходили в белых штанах. Не ходили также в чёрных. Равно как и в серых, коричневых, зелёных или синих. Там не ходили в штанах вообще. Не носили в этом «Граде» также и рубах, футболок, фуражек, пальто, костюмов, шапок, маек, трусов и даже носков. Не пользовались популярностью у жителей этого мегаполиса набедренные повязки и фиговые листы: на счастливых обитателях этой земли обетованной не было ровным счётом ничего.
      Во «Граде» сём обитали исключительно и только лишь мужчины, и счастливые обитатели Города Солнца не имели нужды в том, чтобы носить одежду, так как их по-детски незапятнанные души не знали, что есть стыд. Видение «Града» преследовало о. Игоря всё последнее время, будоража патетический полёт мысли и унося покой и сон. Оно внушало ему надежду на будущность…
      Из позднейшего рассказа Андрея Васильевича, оговорок Дыманова, Тукаченко и Брателлы явствовало, что батюшка и Славик Сидоров прибыли, наконец, на эшафот, функции которого в тот день выполняла обычная коммунальная кухня...
       Стук захлопнувшейся двери показался Брателле громовым раскатом затворившихся врат преисподней.
      «Что-то холоден ко мне Братик… Ах ты, недотрога! Но, может, ему не нравится, что я невысок ростом?.. — Игорь Михайлович терялся в догадках. — Или то, что я не блондин?.. А может то, что я плохо пою… Он просто не понимает своего счастья… Ничего, я возьму его интеллектом… Нежностью возьму… А, может, у меня появился соперник, и у Славы есть другой? О-о, я вижу его: высокий безбородый блондин! Кто же он, этот счастливец?» И вдруг страшная догадка пронзила воспалённый мозг влюблённого: «Федька! Это он, разлучник!!!»
      Гражданин Крючков, получивший у базарной публики ласкательное прозвище «Федька-Крюгер», вот уже более года занимал лоток рядом с лотком Славика Сидорова.  Лет двадцать назад отчисленный со второго курса филологического факультета за неуспеваемость, Ф. И. Крючков столько же времени запивал свою гениальность чем придётся, так как она (гениальность) оставалась никем непризнанной, за исключением её собственного носителя. В отличие от большинства слушателей, встреченных гением на жизненном пути, Брателла всегда выслушивал до конца все шедевры Крюгера, исчерпывающий перечень которых состоял из трёх наименований:
      1. Ты бросила в меня мочёным яблоком жестокости (белый стих);
      2. Не бейте кулаками по губам;
      3. Саблезубые пощёчины асфальта.
      Брателла не был силён в поэзии, равно как и во всех иных отраслях искусства и позитивного знания. Первый шедевр «от Крюгера» не произвёл на Брателлу особого впечатления, а вот другие два задели за живое. «Ну, кулаками может и не надо, — соглашался Сидоров, — может и правильно это… А вот с ноги — вот это да, это по-нашему! Это как я Ваську Красноперцева отметелил! А насчёт пощёчин асфальта — как он правильно написал! Это ж как напиться надо, чтоб асфальтом по щекам! Я, когда падал мордой об асфальт, так и подумал: «Чисто саблезубые пощёчины! Больно, будто саблями режут, а в придачу ещё и зубами грызут!» Как это верно: «Саблезубые пощёчины асфальта!» Какой грамотный он, это Крюгер!»
      Крюгер, который с симпатией относился к соседу за умение слушать, с любопытством посмотрел однажды на маленькое мохнатое существо, подошедшее к Сидорову. Этот-то взгляд и вспомнился сейчас отцу Игорю, едва не став для Крюгера роковым. «С какой ненавистью это толстое Квазимодо смотрело на меня! А может не с ненавистью, а с презрением? Да, я узнаю этот взгляд: так сморят любовники на мужей своих любовниц! Значит, этот ужасный Федька обманывает меня с моим Братиком, с этим чистым, доверчивым существом!»
      …Как только дверь прилипла к дверной коробке, герметически закупорив влюблённых, батюшка дал волю чувствам, в обилии накопившимся в нём. Отец Игорь решил взять быка за рога, он знал: «У нас всё получится! А то, что он артачится — так это всегда у тех, кто по первому разу…»
      — Безумец! Ты пришёл ко мне, сумасшедший!
      Брателла попытался было что-то возразить («Это не я пришёл, это всё — Андрюха»), но, шокированный, сподобился лишь на нечленораздельное мычание, которое содержало в себе очень много смыслов. Но странная «речь» Братика была прервана в зародыше:
      — Молчи, безумец! Ничего не говори! Я сам всё скажу! Я сам всё знаю, сердцем чувствую! Скажи мне, о Вячеслав… Любил ли ты когда-нибудь?
      Вячеслав Иванович несколько растерялся: Идрис ничего не говорил о любви, тем более о специфической… Про духовную брань — да, рассказывал. О самых уязвимых местах в защите врага — тоже говорил много… А вот про любовь — ни слова…
      Тем временем Игорь Михайлович последовательно продолжал гнуть свою линию:
      — О, Вячеслав! Любил ли ты когда-нибудь по-настоящему?
      Брателла удручённо и, как казалось ему самому, угрожающе молчал: «Сейчас этот пед поймёт, что моё молчание — страшно уже само по себе. Сейчас я метну в него наш фирменный суровый взгляд — и он лишится дара речи. Так наши предки силой взгляда превращали врагов в камень! В камень у меня не получится, это только Идрис умеет, но смертельно напугать — это да!»
И он метнул во врага, противостоящего ему в столкновении цивилизаций, испепеляющий, как молния, взгляд…
      Брателла выждал секунд десять и пристально посмотрел вокруг: никаких следов окаменелых людей или визжащих от ужаса тварей не было и в помине, лишь любвеобильный монстр похотливо улыбался, неверно поняв смысл страшной улыбки, которую только что Хайрулла метнул во врага.
      Увы! О. Игорь в своей жизни видывал и не такие устрашающие взгляды, взоры и жесты, особенно от тех, кто шёл «по первому разу». И подобные демонстрирования собственной неприступности давно уже перестали его волновать, а тем более устрашать.
      Хайрулла в недоумении застыл, сражённый собственными молниями, отрикошетившими от бронированной физиономии о. Игоря. Он отказывался что-либо понимать: «Ведь предки… Врагов… в камень… А этому дракуле — хоть бы хны…»
      Многоопытный Михалыч всё не унимался. Его голос зазвучал вдруг торжественно и строго. Так звучит глас председательствующего в ЗАГСе:
      — Пойми, Вячеслав… Я не такой, как все… Ты не сдерживай своих желаний… Сокровенных… Выплесни их прямо сейчас! Все!»
     И тут в голове Вячеслава Ивановича мелькнула спасительная мысль, полная страха и неожиданно вспыхнувшей надежды: «Кажется, у батюшки крыша поехала, и я сейчас буду отпущен…»
      Увы! Этой надежде так и суждено было остаться несбывшейся. Более того, положение неожиданно усугубилось… колыбельной....
      Хайрулла Сидоров подумал было, что пребывает в плену какой-то странной галлюцинации: его слуха вдруг коснулись звуки неземной красоты («Или мне это кажется? Глючит, что ли?») Спокойная и такая нежная-нежная мелодия внезапно стала наполнять страшное место, эшафот заполнили звуки, до боли напомнившие Брателле колыбельную, которую в младенчестве пела ему бабушка Авдотья Евлампиевна.
      Поражённый, Прометей вынужден был прислушаться. То, что он услышал и очень медленно осознал, заставило содрогнуться всю его мужественную внутренность, а Михалыч же тем временем старательно выводил:

                                                                 Я ждала и верила
                                                                 Сердцу вопреки-и:
                                                                 Мы с тобой два берега
                                                                 У одной реки…

      Влюблённый философ монотонно раскачивался в такт, исторгая из груди звуки нежной и лиричной мелодии. Это о. Игорь попытался реализовать подход к любимому, лаконично обозначенный им «нежностью возьму»: его голос и в самом деле, пониженный до уровня интимного шёпота, просто переполняла эмоция нежности.
      Последние две строки «Орфей Михалыч» повторил в третий раз, постепенно замедляя темп в какой-то одному ему ведомой величавой каденции.
     Преодолев нахлынувший приступ острого горя, Брателла решил не сдаваться. «Во попал! А поп ещё и поёт! Наверное, сейчас танцевать начнёт. Ну, там ноги задирать выше бороды… Как это называется? Канкан! Канкан с бородой… Бр-р-р, гадость какая! И привидится ж такое! Надо подвязывать с пьянкой, а то так мы с батюшкой далеко зайдём… Если выйду отсюда, Салавату рожу начищу... За подставу…»

                                                                  п р о д о л ж е н и е     с л е д у е т